Для верности я записал все фразы телефонограммы на оборотной стороне коробки от «Беломора», и с каждым словом его затея становилась понятнее и понятнее. Хотя реальнее она от этого не становилась.
– «Его пустозвонство юркнул по заячьей дороге со всей монетой в кисете и пучком кисеи, от которого он без ума… Главный вместе с кисейным товаром держит курс на соль». Как в кино – прикинь…
– Нет, всё не совсем так. У О'Генри в «Королях и капусте» была просто метафора, которую любой – ну, кто там у них – выпускник Йеля или читатель «Западной Телеграфной»? – прочитал бы в секунду. Изложенная на бумаге, шарада Зима стала совершенно понятной. А это письмо невозможно понять никому. Кроме меня, естественно. Просто слишком давно и хорошо мы с Зимом знакомы друг с другом. Поэтому первое, что мы делаем, – едем на грузовой терминал авиакомпании «Россия». Ты такое название – Чкаловск – слыхал? А сейчас нам надо озаботиться поисками нового сотового телефона…
– Чётко придумано! А что такое час воскрешения?
– Час воскрешения, – я усмехнулся – это мой долг Зиму. Может, потому я ему и помогаю сейчас, вместо того, чтобы судорожно рвать когти в сторону эстонской границы. Если нас с тобой не убьют в ближайшие сто двадцать часов, ты ещё услышишь эту историю.
Мы лежали на гребне древней морены, сползавшей с оборванных утёсов Хребта. Когда-то на Хребте лежал ледник, который можно было представить себе в виде спрута. Его тело, массивное и голубое, многометровым одеялом окутывало острые пики, а щупальца, серые от сорванных со скал камней и песка, протянулись сюда, на тундровую равнину. Принесённые ледником валуны и гравий образовали длинные невысокие увалы – морены. Сейчас их поверхность с доисторических времён была изрыта ямами и оврагами, оставшимися после таяния льда. А ещё они неравномерно заросли высокими кустами кедрового стланика – их куртины были разбросаны по сухой ягельной тундре метрах в ста – ста пятидесяти друг от друга, что делало их идеальным местом для засад. Мы с Егором решили – пастушки погоняют бойцов по болотам и кочкам, имитируя беспорядочную суету испуганных и усталых людей, а решающий бой мы дадим здесь – на сухой морене, будучи отдохнувшими и имея полную свободу манёвра. Сейчас я наблюдал за врагом первый раз, для того, чтобы попытаться реально оценить противостоящие нам силы.
Судя по сигналам от пастушков, наши враги двигались через соседнюю гряду и с минуты на минуту должны были перевалить её гребень.
В качестве сигналов ламуты использовали крики кедровки, один из самых распространённых звуков в этих местах. Только подавали они их с равными интервалами и конец завершали высокой трелью. Сами ламуты утверждали, что так кедровка кричит только глубокой осенью, поэтому они безошибочно могли отличить свои сигналы от криков настоящих кедровок, которыми здесь также кишели все кусты. Должен сказать, что я лично, проживший в этих местах около десяти лет, этого различия расслышать не мог и полностью полагался на своих союзников.
Кусты на соседнем гребне замерли. Так всё живое замирает или затаивается, когда к нему подходит раненый мишка или волчья стая. А затем я краем глаза увидел, как на другом его конце что-то большое и бесформенное перекатилось от куста к кусту.
Пока я пытался зафиксировать взглядом это передвижение, похожие пятна замелькали на широком фронте – я определил его как сто пятьдесят метров – и все исчезли из виду, скрывшись в отдельных кустах стланика. Как будто кто-то качнул подёрнутую ряской поверхность воды – что-то изменилось, но так мгновенно и так неуловимо, что разум отказывается признать перемены происходящего.
Я мысленно присвистнул.
Бойцы (теперь уж я не называл их бандитами) двигались широким фронтом, держа друг между другом дистанцию около двадцати метров, и через более или менее открытые места они переходили, используя метод индейской цепочки. Пока ты замечал одного из них, остальные выполняли свой, до этого согласованный, манёвр и приближались к тебе ближе. В первый момент я подумал, уж не недооценил ли я их в своих силлогизмах, затем решил, что вряд ли – просто парней так учили. И шёл всего первый день их поиска в тундре, ещё пока не болят ноги и не кружится голова от перепрыгивания по бесчисленным кочкам и валунам, лицо не горит от ожогов комариных укусов, а всё тело не чешется от ползающей под одеждой мошки.
И тут я увидел одного из бойцов совсем рядом.
Вернее, сперва я его услышал. Несмотря на то что двигался он так, что между мной и им находилась полоса кустов кедрача, я услыхал его шаги метров за сто, ещё один маленький плюсик в нашу пользу, они не умеют ходить бесшумно.
Затем ветви соседнего куста, в двадцати метрах от меня, шевельнулись, и практически в упор на меня уставилось лицо человека, вымазанное зелёной краской.
Я лежал не моргая. Как говорили мне зоологи, работавшие в окрестностях метеостанции «Архаим», и как это многократно проверял я, будучи охотником, большая часть млекопитающих не реагирует на предмет, если он не шевелится. Человек здесь является исключением, но только частичным. Люди, так же, как горные козлы и бараны, изначально были дневными существами, и поэтому именно с помощью зрения получают большую часть информации от мира.
Я смотрел на человека через переплетение ветвей и хвои, причём над землёй торчала только маленькая часть моей головы. А тот, другой , просто повернул голову в мою сторону, вероятнее всего потому, что оттуда, из-за моей спины, с гор, потянуло струйкой свежего ветра.
А оно ой как было тому приятно!
Это был совсем ещё молодой человек, лет двадцати трёх – двадцати пяти, сероглазый и широконосый, с глубоко посаженными глазами, которые в обычное время выражали наглость и ощущение превосходства над всеми слабейшими. Парней с таким выражением полно возле пивных ларьков на окраинах промышленных центров. «Парень из нашего города», прошу любить и жаловать! Хлопец с Донбасса, чья мамо уехала в Москву двадцать лет назад по лимиту. Парень из Уральска, давший себе клятву, что никогда не будет мартеновцем и не сдохнет в цеху от сердечной недостаточности, как его дед и отец. Сын швеи из Иванова, сбежавший из общежития семейного типа, где прожил двадцать лет из двадцати, – прочь, прочь из него, дайте мне автомат, вещмешок и каску, в защитную окрашенную краску, – только заберите меня отсюда!
В уголках глаз, возле рта, над ушами и на губах прямо на его лице расположилось несколько десятков комаров и мошек. При попытке их согнать он неминуемо нарушил бы свой чудный камуфляж, что не приветствовалось Наставлением и какими-нибудь уставами. И, вынужденный терпеть эту муку, преодолевая её со стойкостью римлянина, боец отключался практически от всего вокруг, не замечая даже гораздо более очевидных вещей, чем спрятавшийся в двадцати метрах от него в зарослях противник. Он не отреагировал даже на отбежавшего из-под соседнего куста бурундука, даже не скосил на него глаз, хотя бурундук громко и возмущённо заверещал: вероятно, где-то под корнями того куста были спрятаны остатки его осенних запасов.