Массивный тёмно-зелёный головастик, посвистывая семиметровыми лопастями, прошёл прямо над сверкающими на тундре титановыми потрохами – разбитыми останками своего собрата, взмыл вверх и лёг на обратный курс, притягиваемый красной магниевой вспышкой зажжённого Егором фальшфейера.
«В пустыне зло вынуждено обретать предельно конкретное обличье. А в конкретном обличьи – оно одолимо…»
Это был серьёзный враг – пожалуй, самый опасный из тех, что встречались мне за мою жизнь. На побережье Охотского моря рокот вертолёта никогда не относился к желанным звукам, за исключением очень уж редких случаев, когда он означал спасение для группы погибающих моряков или туристов. Но в последнее время дело спасения утопающих всё больше становилось делом самих утопающих, и вертолёт над береговой кромкой означал или проверку, или инспекцию, или ещё какую-нибудь неприятность такого же рода. Заслышавшее гул вертолёта береговое братство рассыпалось по кустам, как афганские партизаны, капитаны «москитного флота» ставили свои утлые судёнышки среди прибрежных рифов и скал, моля Господа, чтобы усталый взгляд пилота или рыбоохраны не различил его на фоне обрывистых берегов, и только пастухи оленьих стад никуда не могли деться от вынырнувшей неизвестно откуда винтокрылой машины.
Вообще, должен сказать, что ещё очень давно, когда я летал на борту такого же воздушного корабля уничтожать волков, охотившихся за оленьими стадами, я задумывался о том, что вертолёт является самой могущественной истребляющей машиной, доступной человеку, так сказать, на бытовом уровне. Многотонная, грохочущая винтами, воющая турбинами громада подавляет психику, заставляет терять голову и принуждает людей даже с очень крепкими нервами совершать непредсказуемые поступки. Сам факт возможности ткнуться на землю и высадить десант практически в любом месте плюс ощущение того, что наблюдатель с воздуха всевидящ и следит за каждым твоим движением, – о, эта штука посильнее «Фауста» Гёте, как сказал когда-то человек, не имевший никакого отношения ни к «Фаусту», ни к Гёте, ни к вертолётам.
На самом деле эта штука в полевых условиях была посильнее всего на свете.
Только очень точный расчёт, равно как и собственная отвага, были способны принести нам победу над этим монстром. И здесь, в отличие от засады на Янранае, главная роль принадлежала мне.
Как и ожидалось, серо-зелёное чудовище прошло прямо перед скалой, за уступом которой прятался я, полностью засыпанный ветками кедрового стланика, в какой-то полусотне метров, и взмыло вверх, постепенно разворачиваясь и ложась на обратный курс. Ветер дул со стороны моря, и, по всем лётным наставлениям, подход у «восьмёрки» к месту аварии оставался всего один. Заяц разбил свой незадачливый «НЛО», зацепившись прямо за тот гребень скалы, где я устроил свою засаду, и этот же гребень должен был стать роковым и для наших врагов.
Вертолёт уже снижался, его грузное тело стремилось к земле, удерживаемое на весу только винтом, размеренно разрубающим воздух так же, как винт мясорубки врубается в мясо. Вот он поровнялся со мной – внимание, самый опасный момент: если он сейчас заподозрит что-то неладное, у него остаётся возможность уйти вверх и уже потом тщательно проутюжить все окрестности с безопасной высоты всей огневой мощью находящейся у него на борту группы.
Глаза воздушного монстра уставились на меня плексигласовым носом кабины, чуть качнулись вверх… вниз… экипаж выравнивал машину перед посадкой… и тут, о Боже, заскользил вниз, видимо, выбрав себе подходящее и ровное место для того, дабы устойчиво разместить на речном берегу свою массивную китообразную тушу.
И тут я, из максимально устойчивого положения, открыл огонь по самому слабому месту машины – её экипажу, упакованному в прозрачную сферу носовой части корабля.
Снизу, с другого борта долины то же самое сделал Илья из трофейного пулемёта, но расстояние, с которого ему приходилось стрелять, было метров сто – даже сто пятьдесят, в то время как я крошил кабину с тридцати метров, находясь сверху и спереди.
Кто-то из экипажа в какой-то момент даже рванул управление, пытаясь уйти вверх и вперёд, но машина уже качнулась вбок, и я, меняя магазин карабина, ощутил, как скала дрогнула под моими ногами – это лопасти винта, одна за другой, как огромные клинки, врубались в камни и, искорёженные, загибались в воздухе самыми причудливыми очертаниями. Я подбежал к краю обрыва. Вертолёт, словно гигантская брюхатая рыба, бился на ложе Слепагая, точно так же, как несколько дней назад это делала наша машина: блестящие куски турбин и дюралевой обшивки отлетали от него, словно пластинки чешуи, хвостовая балка молотила кустарник, и из вспоротого брюха и развороченных баков фонтаном хлестало горючее. А затем подбежавший сверху со склона Егор кинул вниз зажжённый факел фальшфейера, и машину охватило бушующее, гудящее, торжествующее пламя.
«Серебро и огонь!» – выкрикнул я про себя, уложив одним выстрелом пылающую фигуру, пытавшуюся выбраться из сверкающего хаоса разлетающегося на куски от ударов собственного ротора вертолёта, – так же, как час назад Егор перерезал горло последнему оставшемуся в живых часовому.
За вспышкой пламени никто даже не заметил, как отгрохотали и остановились пошедшие вразнос турбины, как последний раз в безумном порыве выгнулась и застыла, упёршись в валун, хвостовая балка, как с грохотом упали с горба монстра корпуса турбин. Все мы ждали, когда из горящего фюзеляжа выскочат другие, объятые пламенем, люди – люди, которых точно так же надо было немедленно уложить выстрелами…
Никто не выскочил.
Даже Шергину пришлось задержаться в приёмной командующего. Не очень намного, минут на пять, но пришлось. Марк Соломонович воспринял это философски и даже с пониманием, уж за пятьдесят лет службы «в органах» он привык к неприязни, которую истинно армейская косточка испытывает к его брату. Кроме того, он не мог отрицать, что в ряде случаев эта неприязнь бывала вполне оправданной. Естественно, сплошь и рядом армейскому офицеру приходилось выполнять те или иные непонятные рекомендации «особистов», а в тот момент, когда от них требовалась однозначная и совершенно понятная помощь, они становились в позу умников и начинали говорить языком типа «чёрно с белым не носите, „да“ и „нет“ не говорите».
А сегодня ему придётся выполнять роль «особиста» при самом армейском из армейских офицеров – военном лётчике, генерале и командующем – сегодня, вероятно, одним из лучших генералов страны. Времени на «чёрно с белым не носите» уже нет, и говорить, судя по всему, придётся так, как есть. А поймёт ли его этот многозвёздочный генерал, отчаянный лётчик, лично сбивавший американские истребители над Хайфоном, или априори отбросит все его, Шергина, резоны просто из-за того, что тот представляет ненавистное генералу ведомство… Да, ещё… чтобы Шергину встретиться с командующим, последнему было сделано предложение, вполне в духе американских фильмов, из самой Администрации из Администраций… И потому, что сотрудниками той самой Администрации было настоятельно рекомендовано прислушаться к рекомендациям Шергина… Шергин знал, что сразу после такого «высокого» разговора у военного лётчика мог случиться настоящий приступ необузданной ярости, в котором он, даже под угрозой потери карьеры, вполне был способен на совершенно не адекватные ситуации решения. В обычное время он отложил бы свой визит дня на два – такое время обычно уходит на классическое «досчитывание до ста» у подлинно армейского человека.