— Мне тоже это все не нравится.
— Но я видела ваше лицо, когда вы разговаривали по рации с этим Теччи. И когда надевали портупею с пистолетами. Ваши глаза… в них была такая решимость идти до конца. Вас трудно понять.
— Неужели?
Она вытерла глаза, высморкалась.
— Да. Реб, в вас есть что-то такое неуловимое. У меня интуиция. Я смотрю на картину и вижу каждый нюанс. Как будто стояла рядом с художником, когда он ее писал. Накладывал мазок за мазком. А вы… у вас очень сложная, многоструктурная фактура, трудная для анализа. Одно лишь ясно — вы особенный.
Антония несмело улыбнулась.
Я хотел что-то сказать, раскрыл рот, но не смог выговорить ни слова. И направился в ванную.
— Куда вы? — спросила она.
Я не ответил. Вошел, открыл оба крана, уперся руками в края раковины, наклонился к великолепному зеркалу. Оттуда на меня смотрел я, с двумя полуавтоматическими пистолетами под мышками.
Но на этот раз не жужжали камеры, и реквизит был настоящий.
Я закрыл глаза. Неожиданно вспомнился поход в Белые горы в Нью-Хэмпшире вместе в родителями 4 июля 1976 года. Мне было тогда семь лет, а Соединенным Штатам исполнилось двести. День был очень жаркий.
Мы поднимались по крутому склону с рюкзаками, как мне показалось, целую вечность. Потом разбили палатку на плоском участке с видом на бурный ручей. Я принялся играть, перескакивать с камня на камень, и вдруг где-то далеко раздался ружейный выстрел. Давали салют. Я поднял глаза и тут же оступился. Ботинок соскользнул с мокрого, обросшего мхом, камня, и моя нога по колено погрузилась в холодную воду.
Сейчас я, видимо, интуитивно напоминал себе, что следует быть внимательным. Потеряешь бдительность — и конец. А мне предстояло защитить эту удивительную женщину.
* * *
Пока я отсутствовал, Антония переоделась. За это ей особая благодарность. Также прибыла тележка с ужином. Сыр, хлеб, большая серебряная тарелка с огромными креветками, фрукты, бутылка кьянти.
Я налил по бокалу вина. Антония немедленно выпила. Не глядя на меня, взмахнула бокалом. Я повторил, она выпила снова. Затем мы сосредоточились на еде. Антония ела быстро, с аристократическим изяществом, избегая встречаться со мной взглядом.
— Знаете, я только что осознал, что даже не знаю вашей фамилии.
— Антония Джиневра Джанелли, — ответила она, стряхивая с моих брюк крошки сыра.
В том месте, где она коснулась, колену стало очень тепло.
— Джиневра?
— Да, Джиневра.
— Джинни, — повторил я, закрывая глаза.
— Что с вами?
Антония оторвала от кисти несколько виноградин, часть отправила в рот, остальные предложила мне.
— Джиневра де Бенчи, — сказал я виноградинам.
— Родилась в 1475 году, — подхватила она, — второй ребенок в семье банкира Америго де Бенчи. Писала стихи, называла себя «горной тигрицей».
— Подруга Леонардо, — добавил я. — И моя тоже.
Она удивленно вскинула брови:
— Это в каком смысле?
Я отвернулся, налил вина.
— Ну и что там говорится на первой странице?
Антония протянула мне два листка линованной бумаги.
На первом был итальянский текст:
Con gran diligenza per il Magnifico e per tutti quet chel mio sangue hanno richiesto. Non sangue delle vene beninteso ch’esso ne son certo si rigenera ma sangue della mente.
La nostra feconda terra si fara arida e sterle nelle mani degli che pare a nulla valgan se non a vanamente devastare la cosa stessa che lor dona sostento / Con i miei occhi vidi alla luce del sole e nell’ombra del crepuscolo la bonta degl’inani e la lussuria dei forti.
In solitudine nella mia bottega mi misurai con la ricerca dei segrwti della vita ed ogni ostacolo vinsi con successo senza curarmi dello sforzo necessario. I cerchi e i cerchi / Ammiro il mio valor, ma sono stanco.
На другом перевод, который она зачитала вслух:
«С большим усердием я работал, выполняя волю Великолепного, не жалея крови. Не той, что наполняет вены мои, а мозг.
Печально, но плодородная земля наша неизбежно высохнет и станет бесплодной от рук людских. Ибо не может человек удержаться от бессмысленного разрушения того, что дает ему опору. Сколько раз я был свидетелем, средь бела дня и во мраке ночи, доброты и великодушия слабых и алчности могущественных.
Запершись один в мастерской, я пытался раскрыть тайны жизни и достиг успеха, ибо любое препятствие, не важно сколь великое, преодолевается настойчивостью. Вот они, эти Круги и Круги. Не перестаю удивляться своей проницательности. Однако я устал».
Ни единая машина не бикнула в городе внизу, ни в одном из туалетов отеля не открыли кран. Ослепительная мудрость Леонардо высвободилась из ржавой клетки времени и предстала сейчас перед нами.
— «Круги и Круги», — сказал я. — Он говорит о тех, что изображены на первой и второй страницах. Вы согласны?
— Да. Отсюда вывод, что…
— …они как-то связаны, — закончил я. — Это Круги Истины, которых домогается Крелл. — Я взял обе страницы, принялся рассматривать концентрические окружности. — Тут должен быть скрыт какой-то смысл. — При слове «смысл» что-то в голове встрепенулось, но не раскрылось.
— Леонардо изумлялся своей гениальности, — сказала Антония. — Он постоянно размышлял над этим.
— Но тут ничего не сказано о Кинжале.
Антония зевнула.
— Сегодня я переводить больше не могу. Нужно дать глазам отдохнуть.
— Может, закончим сейчас?
— Вы что, не понимаете? — возмутилась она. — Написано очень мелко, неразборчиво да еще задом наперед. У меня нет ни лупы, ничего, кроме маленького зеркальца. Такая работа требует времени и ясной головы. А сегодня был тяжелый день, вам это хорошо известно. Утром закончу, можете не беспокоиться.
— Леонардо как будто был расстроен, — сказал я.
— Определенно. «Один в мастерской», «раскрыть тайны жизни» — мне кажется, речь идет о его занятиях анатомией.
— А как по-вашему, что он изобразил на этих рисунках?
— Понятия не имею.
— Похоже на детские качели, — сказал я. — И очень напоминает приспособление для скалолазов. Невозможно представить чтобы что-то подобное существовало во времена Леонардо. И лебедка тоже.
— Как-то рационально это объяснить невозможно, — проговорила она. — Вы видели рисунок велосипеда в «Атлантикусе»? [11]