— Бежал? От вас, что ли?
— Да не… Спортсмен. В штормовке, в олимпийке… Ну мы это, притормозили…
— Дорогу спросить? Она тут одна.
— Ну… Как сказать… Скучно ехать-то…
— А девчонка — красивая…
— Классная телка… Ну, Бизмен из машины вышел, предложил подвезти, а спортсмен этот на нас и набросился.
— Так-таки и набросился…
— Ну…
— Он чего, больной, на таких кидаться?
— А мы знаем?
— Какой из себя спортсмен-то?
— Сухой, роста среднего, но плечи широкие. Лет ему тридцать пять, а то — побольше. А, в бороде он. Короткая такая.
— Кавказец?
— Не. Но — говор у него нездешний.
— Какой?
— Московский. Акает, как все тамошние. Ма-ас-ква-а…
— Мас-ква-а, говоришь…
— Ну.
Капитан кивнул на лежащий под колесом джипа нож:
— «Бабочка» — то чья? А? — Капитан вперил тяжелый взгляд в переносицу мордатого. — Соврешь — посажу. Обоих.
— Моя, — выдохнул Бизмен. — Так не холодное оружие…
— Я понимаю… Ты его вытащил просто яблоко помочь девочке очистить, так?
Мордатый пожал плечами.
— Вот что, соколики. Возиться мне с вами недосуг, а штраф треба заплатить.
— Да мы… Сколько?..
— Прейскурантов я не памятаю… Да ты по карманам-то зря не рыскай: вон, в нагрудном…
Бизмен вытащил плотную, перегнутую пополам пачку сотенных. Вопросительно посмотрел на капитана.
— Всю кидай, должно хватить.
— Да тут…
— А ты поспорь еще…
Бизмен кинул пачку капитану на колени.
— Вот тож-то… Квитанций у меня с собою нет, если сильно надо — так милости прошу в управу. Там и пропишем. Мордатый криво улыбнулся.
— И не лыбься. Чтобы духу вашего через полчаса близ станицы не было.
Зразумили? — Капитан захлопнул дверцу. — А Бубе передайте, чтоб таких мудаков больше на перегон не слал! Вы не то что бабки, вы «колеса» прокакаете. — Завел мотор. — И еще: вздумаете вернуться когда, счета на баланс подводить — башки поотшибаю. У нас так: или по-хорошему, или — по закону.
— Дуракам закон не писан, а умным — не нужен. Вот так и живет бывшая когда-то великой держава — по праву сильного. В своей разобщенности — беспомощная и беззащитная. Без закона, без ума, без царя. И в голове и на троне. А знаешь, что говорил Платон? — встретил меня Михеич по выходе из баньки. Это вместо «с легким паром…».
— Смотря по какому поводу.
Старик был плодовит.
У Михеича сегодня настроение боевое. На полу — груда газет. В Раздольную приходят не все, а потому Михеичу раз в неделю или две привозит кто-нибудь из станичников из Приморска целые груды.
Пока мы с Леной шлепали по шоссе, идея идти ко мне в гости поутру подвяла и засохла сама собой. Виной — благоустроенный газпромовский «Икарус», развозящий изнывающих от скуки и пьянства отдыхающих по этой поре газовиков по достопримечательностям округи и обратно. Увидев его, Лена приняла оперативное решение: вернуться, навести марафет до полного умопомрачения и объявиться позже. В нездешнем блеске и мерцании.
Приняв баньку и зализав царапины, усаживаюсь у стала и ловко скручиваю цигарку.
— «Закон ставит своей целью не благоденствие одного какого-нибудь слоя населения, но благо всего государства», — на память цитирует Михеич.
— Мысль хорошая, но не новая. Даже для современников Платона. И с годами не стала более выполнимой.
Старик запалил свою самокрутку, отхлебнул чаю:
— Знаешь… Я вот долго живу… И повидал всякого… И плохого, и хорошего… Всякого. А того, что сейчас происходит, не уразумею… Десять лет делят — поделить не могут. Вокруг трона ходят, что псы шелудивые: кто тявкнет, кто — гавкнет, кто — ногу лизнет… Да у того же Никиты мужества в мизинце больше было, чем у всей своры нынешних!
— У Никиты Сергеевича времени в запасе не было. Совсем. Или он — Лаврентия, или — наоборот. Да и Жуков — товарищ не слюнтявый был, да и армия — в состоянии полной «боевой и политической». Только приказ отдай, и укажи — кого.
— А у Лаврентий Палыча в НКВД что, молокососы сидели? Тем даже и указывать не нужно было: только бровью шевельни… Просто тогдашние, хоть и разные были, одно помнили добре: или ты, или тебя. А нонешние — просто тусуются при троне да боятся… Не за жизнь боятся — за навозное свое жорево, в котором можно до веку жировать и так ни за что и не ответить! Дума — от слова думать! А наша — извини уж за лагерный жаргон — самая натуральная бакланка и есть: велел какой пахан побазлать — и давай, велел кипеж подымать — и это нате вам! И знай каждый себе свой закон устанавливает. Пустомели опостылели, вот что! А пустомельства жизнь не прощает, никому! Слишком коротка она для того! И никому придурком отжить не удастся: получит человечек все полной мерою еще на этом свете! Как говаривал Федор Михайлович, когда нет Бога — все дозволено, а я добавлю: когда нет царя — все потеряно. Люди мечутся сами по себе, сами за себя… И сгорают.
Поодиночке… А власть, власть получает тот, кто больше ее хочет.
— А больше хочет тот, кто ставит жизнь?
— Именно жизнь. Свою. Самая рисковая игра из всех…
— Играют все. Интереснее — кто банкует…
— Хуже всех — привластная камарилья. Эти и не банку-ют, и не играют, а поигрывают… И знай — толковище разводят про бремя власти да ответственности.
А у самих — ни того, ни другого. И ни поленом их не вышибить, ни калачом не выманить.
— Видно, сладка их доля коврижная да прилипчива, а, Михеич?
— Как мед. Вот в нем-то, в меду, и вязнут, что мухи. Насмерть.
Старик берет кусок сахару, ловко колет надвое на ладони тяжелым тесаком, один подает мне:
— Кружку готовь, я на двор, за самоваром.
— Да я бы и сам…
— Брось… Баня — что именины, только чаще. Отдыхай. Отдыхаю. Только…
Смутное беспокойство, посещающее меня временами, становится все более осознанным. Словно я пересидел. И нахожусь вовсе не там, где должен, и делаю совсем не то… Вернее, ничего я не делаю… А что должен-то?
Рубин наполнен темной мерцающей влагой, и кажется, он спокоен и мудр, и кажется, он знает… Мистика… Знает — так сказал бы? Или он говорит, а я не понимаю?
— Доброго здоровьица… — В дверь, чуть пригнувшись, заходит мужик.
Невысокого роста, кряжистый, с огромным седым чубом, прокуренные до желтизны усы свисают подковой.
— Здравствуйте, — поднимаюсь я навстречу. Подаю руку — она тонет в громадной, широкой, как лопата, лапище гостя. — Сергей.