Он долго смотрел в непроницаемо матовую темень, разлепил губы, прошептал:
Хоть убей, следа не видно;
Сбились мы, что делать нам!
В поле бес нас водит, видно, Да кружит по сторонам…
Бесконечны, безобразны, В мутной месяца игре, Закружились бесы разны, Будто листья в ноябре…
Лир помолчал и повторил безо всякой интонации:
— Метель.
Лир повернулся и шаркающей, старческой походкой этошсл к дальнему концу кабинета, где за скрытой за дубовой панелью дверью был вход в жилые помещения и в спальню.
— Время разбрасывать камни и время собирать, время жить и время… Не у каждого хватит мужества поглядеть в лицо своему прошлому. Еще меньше тех, кто рискует видеть будущее.
— Простите, Лир?
— Видеть будущее… Для тех, у кого оно есть. — Лир поднял глаза, заполненные влажной мутью; было заметно, что ему пришлось сосредоточиться, чтобы вернуться сюда, в эту комнату. — Не важно, Лаэрт. Для тебя все это не важно. Для слуг нет времени. — Лир задумчиво посмотрел на помощника слезящимся старческим взглядом, и горькая гримаска на долю секунды исказила его тонкие губы… — «Жизнь нежна, как осень перед снегом»… — проговорил он едва слышно, потом сказал уже громче:
— А мне… мне страшно жить… Страшно.
Мчатся бесы рой за роем В беспредельной вышине, Визгом жалобным и воем Надрывая сердце мне…
Лир снова вздохнул — горько и вместе с тем кротко:
— Мне страшно жить, Лаэрт. Беда не в этом. Беда в том, что умирать мне еще страшнее. — Лир вздохнул, закончил хрипло, едва слышно:
— Ступай, Лаэрт. Я устал. Мне нездоровится. Пойду лягу.
Лаэрт несколько секунд стоял манекеном, пока патрон не скрылся за дверью.
Потом осторожно, будто в комнате находился покойник, вышел из кабинета, снял трубку с телефона отсутствующего секретаря, набрал несколько цифр, сообщил бесстрастно:
— Лир болен.
На том конце трубки повисло молчание, пауза продолжалась с минуту.
— Вызовите врача. Пусть поможет старику. Позаботится.
— Слушаюсь.
— Да. Так будет лучше всего. Проследите за всем сами, Лаэрт.
— Слушаюсь.
— Только так, чтобы все было достоверно.
— Так точно.
В трубке щелкнуло, но не последовало никаких гудков, словно там, на том конце линии, и не было никакого собеседника, а одна лишь вязкая пустота небытия.
Все вокруг было белым. Белые простыни, белые стены, белые абажуры ламп.
Но, как ни странно, Але здесь показалось уютно. Внимательный немолодой доктор тщательно осмотрел подвернутую щиколотку, заключил с явным облегчением:
— Растяжение. Перетянем, и все будет хорошо. Как голова?
— Пока на месте.
— Не болит?
— А чего ей болеть?
— Тошноты нет?
— Разве что от жизни.
— Ну что ж, все действительно хорошо. Если больная шутит, то она — здорова. — Позвал:
— Евгения Степановна!
Пожилая медсестра с перевязкой справилась быстро. Она была молчалива и работала быстро и профессионально. Только один раз, затягивая повязку, спросила:
— Не больно?
— Нет.
— Пальчики чувствуешь?
— Да.
— Пошевели.
— Ой!
— Больно?
— Чуть-чуть.
— До свадьбы заживет. — Евгения Степановна улыбнулась, почти не разжимая губ, но Аля знала — женщина улыбается по-доброму и искренне: у нее глаза улыбались.
— Спасибо, — от души поблагодарила Аля. И подумала: вот ведь странная жизнь, кажется, кругом тебя такие беды обступают — не продохнуть, но и люди вокруг случаются добрые и сочувственные… Или — это Бог ее, Алю, бережет?
Доктор, отлучавшийся куда-то, вернулся, лукаво глянул на Алю, опасливо покосился на дверь, за которой скрылась медсестра, отошел к шкафчику с инструментарием, открыл, достал запертую притертой резиновой пробкой колбу с коричневато-янтарной жидкостью внутри, две мензурки, вернулся.
— Не сомневайтесь, барышня, коньяк наиотборнейший. — Доктор разлил жидкость по мензуркам двумя скупыми точными движениями. — Я хоть и простой лекарь, но служу в непростом месте: здесь иной подносить врачам не принято. Ну, за здоровье? Чтобы лапка не болела! И давайте без церемоний: моя сестричка Евгения свет Степановна большая противница алкоголя в любой форме, так что… — Доктор со знанием дела закатил глаза, «хлопнул мерзавчика» эдак по-врачебному, почмокал, смакуя, воровато оглянулся, долил себе еще мензурку.
— Вы москвичка? .
— Да, — соврала Аля.
— Вот и славно. Вызовем автомобиль, и он доставит вас к папе и маме в целости и сохранности. — Доктор приподнял свою мензурку, задорно блеснув толстыми линзами очков в темной черепаховой оправе:
— За здоровье! Пейте-пейте, барышня, вам нужно, сочтите за лекарство. Не каждый ведь день на вас машины наезжают…
— Машины — не каждый.
— А поклонники одолевают?
— Когда как.
— А это как раз неплохо, девочка. Будет что вспомнить из того, что необязательно рассказывать внукам. — Доктор теперь уже медленно, с удовольствием прикончил свою порцию, Аля последовала его примеру.
— Ну? Чувствуете букет? То-то! Из закромов самого Ильи Ивановича!
— А кто это — Илья Иванович? Президент корпорации? Доктор захохотал над ее словами, как над милой шуткой ребенка:
— Президент корпорации у нас — ширмочка. Болван. Сиделец. — Только теперь Аля заметила, что доктор уже хорошо принял за сегодняшний день.
— А Илья Иванович… Кто же он? Доктор рассмеялся заливисто, сделал комически-страшное лицо, выпучил глаза, произнес:
— Мамамуши! О-о-о!
— Кто? — не поняла Аля.
— Это из Мольера, деточка. А вам — что вам скажет должность Ильи Ивановича? Ничего. Ровным счетом. Ну и забудьте.
То ли потому, что коньяк мгновенно вступил в голову, то ли оттого, что доктор оказался таким обаятельным симпатягой, но Аля вдруг спросила, неожиданно для самой себя:
— Он — Лир?
Доктор как раз пытался прикурить длинную папиросу с золотым ободком, поперхнулся, закашлялся… Снял очки, какой-то облезлой тряпицей протер и без того безукоризненно чистые линзы, глянул на Алю близоруко и оттого совершенно беспомощно, мучительно покраснел и только тогда переспросил: