– Если что – подкачу.
Я подозвал местного серва, дал ему денег и поручил отослать девчушке мороженое. С ликером. Ибо уговор – дороже денег.
И только потом обратился к монитору.
Меня ждал сюрприз. Номер триста двенадцать в отеле «Саратона» вот уже неделю снимала Даша Бартенева. Этот сюрприз был не единственным.
– Дрон! И ты здесь? – услышал я знакомый голос, оглянулся: Фредди Вернер.
Он был пьян, как сапожное шило. На лице его брезжила улыбка усталости, а глаза – сияли: так бывает от принятой колоссальной дозы алкоголя, когда весь мир проясняется до полной пустоты и прозрачности.
– Пришел побродить по вехам иллюзий? Побыть до рассвета призраком? – спросил он.
– Да нет, случаем.
– Выпьешь со мной? Бродить в мире чужих грез и фантазий я не умею. А этот мир мне опостылел. Как и большинству находящихся здесь. Что будешь пить?
– Чай.
Фредди поморщился:
– Чай. Звучит как приговор. Моему состоянию. Дрон, тебе не хотелось никогда забрезжить, вот как я теперь – чтобы мир был прост и пуст?
Что я мог на это ответить германцу? Что там, где он брезжит, я даже не заблужусь?
– Я знаю, о чем ты думаешь, Дрон. О том, что я – сломался. Но это не так. Чтобы сломаться, нужно стоять прямо и твердо. А я – как вода. Вода может быть инеем, а может и – ручьем. Может океаном, а может – глыбой прозрачного арктического льда. Ты знаешь... Я порой завидую Гретте... И Сен-Клеру... И всем, кто ушел из этого мира. Ибо – кто я сейчас? Никто и ничто. И стану никем. А ведь есть на этом затерянном острове люди, что смотрят на мир с той стороны стекла... Это они сочиняют жутковатые сказки, в которых дети теряются, как взрослые, а взрослые пропадают, как дети... Ты не думал об этом?
Вернер кивнул своим мыслям, присел к светящемуся экрану монитора, произнес тихо:
– Ты сегодня сух и рационален, как лист пергамента. А я еще полетаю.
На экране горели языки пламени, а тьма была столь непроглядной, что даже мерцающие звезды не могли ее рассеять... И среди этого мрака летела птица, белая и легкая, как пена ушедшей волны.
Через минуту я уже мчал к отелю. Остановился у светофора. Невнятная тревога накатила вдруг, разом, но понять ее причин я так и не успел: рядом раздался рокот мотоциклетного мотора и в открытое окно автомобиля прямо мне на колени упал прозрачный баллончик. Через секунду он разорвался с характерным треском; острый, саднящий запах резеды словно вдавил меня в кресло, и я провалился в беспамятство.
Очнулся я в странном месте. Комната была похожа на кабинет врача-психиатра, работающего с буйнопомешанными. Ибо к креслу я был прикручен ремнями. Мне сделалось страшно, но и сам страх этот был странным: так мы боимся во сне наших неотвязных кошмаров, лишенные возможности действовать и хоть как-то противостоять и этому страху, и тем образам, что рождает мятущийся разум.
Я помотал головой и, будучи если и не вполне материалистом, то человеком здравомыслящим, отнес упомянутые страхи к последствиям действия неизвестного пахучего газа. Тем более одна здравая мысль бродила-таки в голове и внушала ее обладателю, мне то есть, нешуточный оптимизм: если бы хотели грохнуть, уже грохнули бы. Пусть оптимизм этот был насквозь надуманным и отсутствовала в нем уверенность и в завтрашнем, и в послезавтрашнем дне, а все же – лучше такой, чем никакого. Впрочем, был повод и для самого черного пессимизма: что, если за время вынужденного моего беспамятства умный доктор – Кински? Данглар? Кузнецова-Карлсон? – уже провел со мной разъяснительную работу и через минуту-другую я почувствую непреодолимое желание стать каплей росы, песчинкой, Наполеоном Бонапартом? И – как только меня отвяжут, полезу на табуретку?
...Он смотрел голубыми глазами,
Треуголка упала из рук,
И на нем был залитый слезами
Императорский серый сюртук [2] .
Ну уж нет! «Рабинович, как здоровье?» – «Не дождетесь!»
Двери открылись, вошли двое сухощавых мужчин лет около сорока. Следом дама закатила коляску.
– Если я хочу с кем-то встретиться, я с ним встречаюсь.
В коляске сидел закутанный в плед Александр Алиевич Арбаев. Шея и левая рука его были закованы в гипс; полагаю, ногам тоже досталось, но за драпировкой их не было видно. Признаться, оптимизм мой убавился, но не исчез.
– Развяжите ремни. Он не дурак. И ломиться никуда не станет.
– Зачем мне бегать от своего счастья?
– Знаешь меня?
– Еще узнаю. Время есть.
– Уверен?
– А кто в чем теперь может быть уверен?
– Ты кто вообще?
– Спасатель.
– Ты был с моей Алиной... Рассказывай.
Я рассказал. Скупо и безэмоционально. Придерживаясь фактов и упуская, по укоренившейся привычке, подробности. Арбаев не перебивал. Только смотрел на меня черными зрачками. Признаться, вид у магната был устрашающий.
– Теперь скажи, что ты обо всем этом думаешь? И – что мне обо всем этом думать?
– Кто-то провел с Алиной кодирование и запрограммировал ее на самоубийство. Возможно, при этом использовались наркотики. Позвонили по телефону, назвали кодовое слово – и девушка спрыгнула на мостовую.
Лицо Арбаева казалось застывшей маской. Я знал, что у Арбаева еще два сына и внук, но... Кто в таком случае может сказать о соизмеримости потери? Никто.
Тонкие губы Арбаева слились в едва различимую черточку.
– Остановить ее ты не смог, спасатель?
– Не успел.
– Возможно, все так и было. Как ты рассказал. Я тебе верю. Знаешь, почему? Это здешние все – неженки. А я из низов. И знаю: в таких случаях исполнителя в живых не оставляют. А ты – жив. Но – зачем? Зачем было убивать мою дочь? Особенно таким изощренным способом?
– Не знаю.
– Вот и я не знаю. Мне не было выставлено никаких претензий или требований. И еще. С девяносто девятого года в нашей среде существует соглашение... о неприменении такого вида конкурентной борьбы. Кто-то соглашение нарушил.
– Нет.
– Нет?
– Думаю, ни вы, ни ваши дела, Александр Алиевич, здесь ни при чем.
– Вот как?
– Вы слышали о Сен-Клере?
– Да. Он утонул вчера.
– Судя по всему, он не утонул. Он утопился. При сходных установках.
Арбаев сузил глаза.
– И – что?
– Вы знаете, чей он сын?
– Нет.
– Его отец владеет головным банком крупнейшей финансовой группировки мира. Активы свыше семисот миллиардов евро.