Доктор растянул губы в улыбке:
— Среди наших пациентов других нет.
Доктор снял очки, некоторое время стоял, устремив вдаль беспомощно-близорукий взгляд, произнес как бы про себя, словно размышляя вслух:
— И что нам с вами теперь делать?.. — Вздохнул, добавил:
— Впрочем, время покажет.
— Время ничего никому не может ни показать, ни предъявить. Оно просто имеет тенденцию.
— Да? И какую же?
— Развиваться от плохого к худшему.
— Это ваше собственное наблюдение? — живо заинтересовался доктор.
— Нет. Это русская народная прибаутка. Joke.
Доктор натянуто улыбнулся:
— О да, я слышал. Русские — странный народ.
— Еще бы не странные. У нас Сибирь — раз, снег по самые крыши — два и по улицам медведи ходят — три.
— Белые медведи? Я знаю: они водятся только в России!
— Белые все за кордон уехали. В семнадцатом году. Остались бурые. И готовы буреть дальше.
— О, это — русская шутка?
— О, это — чистая правда!
Доктор замолчал, сосредоточенно глядя себе под ноги:
— Я, признаться, думаю, вы преувеличиваете. Русские, я слышал, любят преувеличивать.
— Вы обвиняете меня во лжи?
— Нет, что вы... А можно вам задать еще вопрос, мистер Гринев?
— Премного обяжете.
— А что вас привело к нам? Вы ведь чем-то занимаетесь у себя на родине...
— О да. Я — Медведь.
— Биржевой?
— Если бы. Дикий.
Доктор обиженно сложил губки. То ли решил, что над ним издеваются, то ли... Да и что можно увидеть за линзами дымчатых очков?
— Вас сейчас проводят к сэру Джонсу.
— А вот за это — премного благодарен.
— Вряд ли. У меня такая профессия, что... благодарных нет.
— Неужели?
— Больные в редкие периоды просветления, когда, собственно, начинают осознавать, где находятся — кстати, тоже благодаря нашей терапии! — обижаются, считают, что держат их здесь напрасно...
— А может, они в чем-то правы?
— Мы не КГБ, молодой человек, здесь — свободная страна...
— О, я это вижу по лицам, — кивнул Олег на приближающихся молодых людей.
Нет, злых бультерьеров они не напоминали. Но и добрых сенбернаров — тоже.
Скорее — серьезны и не склонны к юмору. Ну чистые ротвейлеры. Но — без свойственного песикам своеобразного шарма. У людей глаза были даже не стылые.
Так, скучные.
Один сделал приглашающий жест рукой:
— Прошу.
Апартаменты сэра Роджера Джонса занимали весь второй этаж левого крыла обширного здания. Сопровождающие остановились перед дверью, открыли ключом.
Прошли по длинному коридору, покрытому серебристым ковровым покрытием, остановились еще у одной двери, высокой и тяжелой. Один из охранников коротко постучал, открыл, снова предложил Гриневу:
— Прошу.
Олег вошел. Дверь позади захлопнулась. Отчетливо щелкнул замок.
Затвор замкнулся мягко, как литой засов, Быль снов молчала в серой западне домов Бред дней метался в желтом свете фонарей, Бег к ней — среди танцующих теней... — напел тихохонько Олег, оглядывая комнату.
Она была огромна. По стенам — полотна итальянцев века шестнадцатого, пара — кисти Ван-Дейка и голландцев — школы Снейдерса. А может быть, и самого мастера. И никакого избыточного декора. Высоченные, украшенные простым орнаментом белые стены, словно в Георгиевском зале Кремля, уходили в поднебесье. А там и было поднебесье: огромный плафон полусферой укрывал зал, изливая вниз потоки чуть искаженного витражным стеклом света.
— Красиво, добротно, хорошо.
Благообразный сухощавый старик выкатился из дальней двери на самодвижущейся коляске стремительно, словно пацанчик на самокате.
— Итак, что вы натворили, молодой человек? — спросил он живо.
Голова его была опушена седыми кудряшками, на губах блуждала ехидная улыбка, а светло-голубые глаза были блестящими, веселыми и вовсе не старческими. Сейчас — глаза просто сияли озорством.
— Натворил?
— Ну да. Раз вы попали в наш элитный дурдом, значит — совершили нечто совсем противоправное... на финансовой почве. — Старик скрипуче засмеялся. — Признайтесь, Форт-Нокс обанкротили или — бедных азиатов с их куцым воображением пытались кинуть? Я знавал такого удачливого спекулянта: Джордж Сорос, слышали?
— Слышал.
— Ну да Джорджи, кажется, ударился в филантропию. Но этот малый — пройдоха, это говорю вам я, Роджер Эванс Джонс! А я знаю толк в рискованных спекуляциях... И на своей филантропии Сорос тоже делает деньги. Он по-другому не умеет. А что делаете вы?
Старичок подъехал на каталке к Олегу почти вплотную, всмотрелся в лицо Гринева, и — Олегу показалось, Джонс отчего-то страшно растерялся. Взгляд его стал детским и абсолютно беспомощным.
— Кто вы? — спросил он тихо.
— Меня зовут Олег Гринев. А вы... Господин Корсаков сказал, что вас называют Папа Роджер.
— К сожалению, меня так давно никто не называет. Время... Время сжирает все. И наши былые победы, и наши успехи, и — нас самих. Когда нам двадцать, мы готовы тратить время, нервы, здоровье на развлечения, когда тридцать — мы гробим все ради карьеры, признания, самореализации... Когда за сорок — приходит срок заботиться о семье... А теперь... Душа оказывается в никому не нужной и никому не важной изношенной оболочке, и сама она — больше никому не нужна.
Глаза Роджера Джонса словно подернулись поволокой, старик склонил голову набок и замер. Олегу показалось, что он уснул — с открытыми глазами: со стариками такое случается.
Но он поднял голову, спросил:
— У вас есть семья, мистер Гринев? Постойте... Серж Корсаков... Теодор Гринев... вам родственник?
— Я его сын.
— Кажется, вашу маму звали Мэри.
— Да. Мария Федоровна Гринева. Урожденная Елагина.
Старик снова задумался, остановившись взглядом на какой-то ведомой ему точке на стене. Произнес вслух:
— Тогда — понятно... Понятно... Как поживают ваши родители?
— Они умерли.
— Мне кажется, они были совсем молодые люди...
— Вы просто знали их молодыми. Отец погиб совсем недавно. Мама скончалась в тот же день.
— Погиб?
— Да. В автокатастрофе. Но это была не катастрофа.