Вячеслав отключился от линии и пересказал Александре разговор с Красносельцевым.
– Давай сначала вернемся к нашим баранам, потом попытаемся переварить информацию депутата. – Саша явно была в ударе: – Старик преследует какой-то свой интерес. Для чего он ищет Омарова, нам пока знать необязательно, важно, что он его ищет. Я хочу понять другое, зачем ты изначально, до убийства Телятьева, понадобился этому монстру?
– Им хотелось списать на меня какие-то преступления, связанные с наркотиками.
– Почему именно на тебя? Только потому, что хотели отомстить за своих доноров, которых ты заставлял драить туалеты? Нет. Для этой цели подошли бы банальные быки с их кулаками и методами. Глубже копать нужно, господин поэт. Омаров появляется в общежитии, чтобы убрать Телятьева и неожиданно встречает тебя.
– Что ему мешало убрать журналиста выстрелом снайпера, как Белоцерковского? Зачем такие сложности?
– Господи, Бальзамов, соломенная голова, понятно, что не труп Эдика ему был нужен, а информация добытая им. А где ее можно найти? Ну конечно, в его комнате. Вот поэтому и проведена такая операция. Теперь в глазах общественного мнения Эдик тривиальный алкаш, почивший от перепоя, а все улики найдены и уничтожены. Это все просто. Но его сразу почему-то взволновал ты. Поэтому он решил сначала заняться тобой.
– Ну.
– Чего – ну! Баранки гну. За тебя на войне тоже женщина думала?
– Сашка, убью сейчас.
– Ладно, не обижайся, поплыли дальше. Он не просто хочет тебя убрать. Ему зачем-то нужно сломать, размазать твою личность, заставить поэта Бальзамова ползать на коленях и вымаливать смерть как избавление. Почему? У меня такое ощущение, что вы раньше встречались, и твоя персона очень сильно задела его самолюбие. А вот где?
– Саш, Вадим коснулся Афгана, а я сразу вспомнил про запах. Этот чертов запах опять появился.
– Вяч, я все хорошо понимаю, но запахи хороши для сочинителей психологических романов. Нам нужны факты, реальные факты, понимаешь? Напрягись, вспомни, где и когда бомж мог видеть тебя в обществе человека хорошо тебя знающего. Причем совсем недавно, буквально, накануне смерти Эдика.
– Я уже думал об этом. Видел одного пожилого азиата недели две назад, когда выходил из общежития, но так спешил, что не обратил внимания на то, кто еще находился рядом с ним в тот момент.
– Если вдруг увидишь, вспомнишь?
– Наверно, да. У меня мороз по коже. Почему нельзя шлепнуть меня обычным способом. Нормальная месть, если насолил где-то.
– Совершенно очевидно, что Омаров садист. Представь, вот он приходит на седьмой этаж, чтобы оценить обстановку и разработать операцию по уничтожению зарвавшегося журналиста. А тут ты, да еще в роли надзирателя, заставляющего его людей зубными щетками чистить туалеты. Да за одно это с тебя следует семь шкур спустить. Внешне вполне рядовой случай, ведь в общежитии своя жизнь. Дал задание охранникам: привести в чувство лихого воспитателя и дело с концом. Но он тебя узнает. Теряет сон. Испытывает невыносимую жажду мести, сродни состоянию маньяка, которому мало убить: хочется увидеть своего врага потерявшим человеческий облик у себя в ногах. Вообще, маньяки любят иногда поговорить со своими жертвами перед тем, как отправить к праотцам. Вот зачем ты ему нужен. Иначе убрал бы с помощью снайпера, и шабаш. Поэтому тебе необходимо вспомнить, кого и когда ты крепко зацепил.
– Но почему Омаров не захотел нанять профессионалов, чтобы кончить с Эдькой? Почему сам? Ведь он большой, солидный человек, мало ли кто под ногами мешается.
– А вот сейчас в дело вступает психология. Можно предположить, что Телятьев бросил личный вызов, это «а»; «б» – Саид Омаров сам считает себя непревзойденным профессионалом, к тому же большим любителем помучить жертву; «с» – он крайне недоверчив и хочет лично убедиться в том, что комната досмотрена тщательно. Уф-ф.
– Сашка, я готов с тобой на паях открыть частное сыскное агентство.
– Брось шутить, Вяч. Самое время нашел. Хочу тебя еще немного постращать. После той садыковской камеры пыток, ты в покалеченном виде не сразу на зону идешь, а сначала – к Саиду Шухратовичу, предстать пред светлыми очами, или какие они там у него, чтобы он мановением руки решил твою судьбу. Уж тогда бы Омаров напомнил, где вы в последний раз пересекались. Он мечтает о том сладком дне своей жизни, когда сможет увидеть Бальзамова до омерзения жалким. А наглый поэт лишает его такого удовольствия, всякий раз проскальзывая между шестеренками мясорубки живым и невредимым, а в последнее время еще и непозволительно много знающим. Насколько же злой ум бывает изощренным, представить страшно. А что ты мне про запах сказать пытался?
– Ну, это же из области психологии и иметь отношение к делу, по мнению серьезных аналитиков, не может.
– Чувствую в голосе обиду. На тот момент нашего разговора реминисценция с запахом мешала. А сейчас нет. К тому же опять этот чертов Афган, где воевал некий Саид Омаров.
Бальзамов рассказал Саше о случае с вырезанным взводом.
– И все? – спросила девушка, когда Вячеслав закончил: – Не вижу здесь того, из-за чего могли возникнуть серьезные проблемы у тебя лично, кроме, конечно, психической травмы.
– Потом снова была война. Я дрался, мстил, убивал. Нужны подробности?
– Они нужны тебе, Слава. Хочешь, не хочешь, а вспомнить многое придется, иначе до истины докопаться будет невозможно. Сам же сказал, что азиатский крен здесь не случаен.
– Есть за мной один грех, который отмаливать всю жизнь буду.
– Какой?
– Сашка, это не для женских ушей.
– Не упирайся, Вяч. Постарайся выдохнуть из души, самому же легче будет. А нам с тобой, так или иначе, до утра сидеть: всю твою жизнь по крупице перебирать.
– В общем, противостояла нам одна банда: днем обычные крестьяне, а ночью духи, не знающие пощады. Столько ребят на тот свет отправили. Ладно бы убивали – на войне, как на войне, так нет, то кожу живьем с наших, попавших в плен, в основном раненых, снимают, то лицо уродуют до неузнаваемости. А мы сделать ничего не можем, не знаем, кто именно ночью воевать выходит. Всех подряд убивать же не будешь. Во время зачисток банда растворяется среди мирных жителей или кем-то предупрежденная в горы уходит: не люди – черти. И все-таки, накрыли мы их: уничтожили всех, одного только в плен взяли. Я его внешне даже не запомнил, дух, как дух: худой, изможденный войной, лицо до глаз бородищей заросло, голова, по обычаю, бритая до блеска. Ну, два моих воина подходят ко мне, так и так, мол, товарищ сержант, отдай его нам. А я им: «Да, забирайте». Дух почувствовал или речь понимал, но так дико глазами повел: меня даже передернуло. Отложили мои солдаты оружие, сбили с духа чалму в пыль, руки за спиной скрутили и повели к склону. Там подвесили ему на грудь гранату, а к чеке длинную веревку привязали, и сказали: «прыгай». Он прыгнул, но граната не взорвалась. Пока мои служивые за автоматами бегали, ушел дух. Вот, вроде и нет на мне его крови, но осадок горький остался. Казню себя, что позволил ребятам низменный инстинкт наружу выпустить, и перед тем душманом чувство вины осталось.