В прихожке перешли на шепот, а потом слишком громкий стук двери дал понять: гость покинул домик недовольным. Не предполагал, что я окажусь на его месте? Стоило выйти и выяснить отношения? Или лучше пусть Надя сама разберется в своих кавалерах?
Она вернулась настороженная, с ходу попыталась определить, насколько неприятным оказался для меня визит вечернего усатого стукача — в прямом и переносном смысле.
«Но я ведь выставила его, а оставила вас», — читалось на ее лице вместе с извинениями.
«Во мне есть выгода», — расставил я акценты в ее благородстве. Но, разряжая обстановку, поднял так и не опустошенный стаканчик. За что мы пьем? За спасение от непогоды. И за тех, кто укрывает, а не подставляет. Мне не интересно, кто и зачем приходил. Но взамен я получаю право из самого выгодного положения объявить о главном:
— За тебя. Но я не возьму тебя с собой.
На «ты» назвал, подчеркивая особое расположение и доверительность. И этим пытаясь хоть как-то сгладить отрицательные эмоции.
— Я знаю.
— Не обижайся.
— Обижусь.
— И все равно я прав!
Делаю попытку встать и откланяться, потому что миссия представилась выполненной и меня отныне ничто здесь не задерживало. И это, как заметил, стало для Нади еще большей проблемой: доказать, что гостеприимство слагалось и проявлялось вне зависимости от моего категорического «нет». Она быстро-быстро, совсем по-детски замотала головой, сморщив лицо и умоляя глазами: не уходи, не уходи так и в эту минуту, иначе… иначе я перестану себя уважать.
Мне показалось, что я тоже не хотел уходить.
— Там, где я бываю, я всегда хуже татарина, потому как гость незваный и нежелательный.
Надя, благодарная за мое возвращение к столу, охотно кивнула: не надо оправдываться, я все понимаю.
— Мы сами нарываемся на боестолкновение с противником. У нас не обходится без «двухсотых», — для устрашения поведал о погибших. Тут же вспомнил, как представился траурным красный квадратик на календаре в РЭБ. Кажется, болтаю много. Умолк. О приметах на войне вслух стараются не говорить. Их на всякий случай втихомолку чтят — и не будят лиха! Даже ради женщин.
Моя случайная женщина сидела на армейском коричневом табурете совсем близко — комната благоприятствовала этому. И только я хотел — чисто дружески, успокаивая! — прижать к себе ее голову, как Надя сама, лишь чуть-чуть наклонившись, прильнула ко мне. Еще могла сделать вид, что все получилось случайно, как раз из-за малых габаритов помещения, но я сам подался навстречу. Она уловила ответный порыв и осторожно осталась рядом.
— Береги себя.
— Конечно. Я же пообещал тебе ответный подарок.
— И… и не обращай внимания на то, о чем просила.
— Я подумаю, что можно сделать. Как-нибудь иначе…
— Когда уходишь? Надолго?
— На этой неделе.
— А у меня через десять дней заканчивается контракт. Может, еще успеем свидеться.
— Ты не станешь продлевать службу?
— Скорее всего, нет. Устала. И страшно соскучилась по дочке. Она пока с мамой, но возраст такой, что желательно находиться рядом. А то ведь можно погнаться за одним, но потеряешь больше. Вернемся — и заживем по-прежнему.
На поверхность вновь пусть и косвенно, но выполз квартирный вопрос, и хотя я не дрогнул ни одним мускулом, поднялся.
— Наверное, уже пора, — позволил я ей самой решать, оставаться мне или уходить. Хотя мысленно попросил: не прогоняй!
Надя прижалась чуть сильнее, но не для того, чтобы удержать, а попрощаться. Наверное, была права: нельзя навешивать на одни плечи груз, предназначенный для решения двоим. Ибо в конечном итоге получишь как раз то, на что постоянно намекаешь — от ворот поворот.
Осознав это, присел на корточки, оперся о мягкие женские колени, внимательно посмотрел в карие глаза: не верь мне.
— У меня размазалась под дождем тушь, — торопливо сообщила она о второстепенном.
— Мне приятно сидеть у твоих ног, — не разрешил свернуть с дороги на тропинку.
Засмущалась, оказавшись не готова к обнаженной откровенности от человека, который только что всем своим видом демонстрировал евнухство. Заторопилась найти причину, которая перебила бы обоюдную дрожь.
— А у тебя… у тебя же мокрые носки. Погоди.
Подхватилась, безошибочно нашла в переполненной тумбочке вязаные носки с ободочком в красную нитку. Протянула — меняй. Вообразить себя, спецназовца, в цветастой старушечьей вязанке — это не найти более глупого вида, и я рассмеялся, пряча ноги пусть и в мокрых, но достойных капитана ГРУ носках под табурет. Смех обидел хозяйку, она думала о тепле, а не о красоте, и пришлось успокоить ее:
— Они мне все равно малы. Сядь лучше обратно.
— Зачем?
— Я сказал искренне: мне приятно находиться у твоих ног.
— Правда? А я все время боюсь, что ты подумаешь…
— Мужчины боятся ровно того же, что и женщины: неискренности в отношениях.
— Но что можно распознать в человеке, если видишь его во второй или третий раз?
— В четвертый.
— Все равно мало.
— Погоди, — дурашливо встал, вышел из комнаты и тут же вернулся на завоеванный пятачок у сомкнутых неприступных колен, пусть торопливо и прикрытых не пригодившимися для иных целей носками. — Теперь в пятый. А еще я чувствую твое тепло, — для убедительности попробовал раздвинуть лицом шерстяную колючую преграду и дозволить губам дотронуться до тела.
— Ты просто замерз, — не сдала Надя позиций. — Вечера после дождей здесь холодные, надо уже поддевать что-то под куртку.
— Я в тельняшке.
Отпустила легкий щелбан по лбу, прихлопывая мальчишескую браваду:
— В городе на рынке продают пуловеры на козьем меху. И носки обязательно посмотри, их там полно. И без расцветки.
— Куплю, если не забуду. А пока… пока ты согрела. Даже так… недоступно.
— А мне показалось, что ты скован.
— Потому что оказалась невыполнимой твоя просьба.
— Значит, я тебе не безразлична?
— Получается, что нет.
— Ты первый, кто начал не с восторгов от танцев.
Восхитился я все же танцами, и, не желая больше лукавить, просто подтвердил очевидное:
— Но танцуешь ты все равно замечательно.
— Семь лет училась. А после родов располнела. Теперь вот такая… толстая.
— Среди мужчин тоже попадаются чудики, которым нравятся воблы.
— А я комплексую. Не надо?
— Не надо.
— Ты мне тоже понравился. Еще в «Фламинго». Но сидел такой серьезный…