— К госпиталю, — приказал я, когда механик-водитель вопрошающе поднял лицо из темноты люка.
— Эй, — вдруг закричали нам с обочины, и я увидел сержанта-посыльного, шагавшего с неизменным кульком семечек от переезда. Значит, их продают там?
Мы махнули ему в ответ, посыльный некоторое время бежал следом, потом свернул к городку, к нашим домикам.
— Что с Надей? — вдруг вспомнил Бауди, когда Олега увезли на каталке в белые стены, а бронетранспортер отпустили на блок-пост.
Спросил, надо полагать, чтобы не тяготиться победой единоверцев. Не заглядывать в завтрашний беспросветный день. Чтобы освободить меня от терзаний. И нашел для этого единственно верный способ — позаботиться о других.
Мы уже стояли перед дверью собственного домика. Он, покосившийся, с облупившейся краской, крохотный, оставался тем не менее последним островком, где нас могло ждать хоть какое-то успокоение, а зашторенные окна — оградить от всех и дать уединение. Он становился нашей крепостью, за стенами которой мы могли держать оборону, а в крайнем случае, достойно пустить пулю в лоб, если за нами, как за врагами народа, придут Лебеди, Ковалевы, «Акробаты», «Бородачи», «Шамили» и прочие национальные герои Чечни-Ичкерии. Все-таки мы пропустили момент, когда следовало начинать не выборочное, а повсеместное уничтожение главарей. Зачистить что Чечню, что Москву. Пример более чем ярок: прилет одного генерала, возомнившего себя спасителем Отечества, — и мы тут же получаем взрывы на переезде у штаба группировки. С такими темпами завтра все повторится в Ростове, а послезавтра — в Москве. Какими слезами еще умоется Россия от того, что не дали додавить заразу? Оставалось ведь совсем чуть-чуть…
И Надя… Теперь я вряд ли смогу что-то сделать для нее. А какими страстными были три остававшихся вечера перед моим броском «на холод»… Кто и какие бумаги мне теперь подпишет? Сегодня надо решить и вопрос с вывозом тела Кости Орешко. Как же не повезло парню — стать последним погибшим солдатом на этой войне. Только последним ли?
— Эй, это я, — вновь послышался голос посыльного.
Сержант открывал калитку спиной, так как нес в руках сразу три полные тарелки — с семечками, квашеной капустой и дымящейся картошкой. Он не спрашивал, где лейтенанты, и мы сами для этого дали повод: слишком часто, уходя группой, возвращались с Бауди вдвоем.
Сержант оставил тарелки на столике у спортгородка, посмотрел на нас издали, но по выражению лиц понял, что лучше не подходить и не заводить никаких разговоров. Кивнул, указал на накрытый стол и попятился обратно. Остановил лишь взгляд на домике лейтенантов, пытаясь предугадать, кого привезли в госпиталь. А кого — нет…
— Я схожу к Наде? — попросил разрешения у друга. Главное, чтобы не подумал, будто и я предаю его, оставляю одного.
— Привет от меня.
Бауди достал из-под кадки с дождевой водой ключ, вошел в домик. Щелкнул замок изнутри, хотя раньше мы никогда этого не делали. Тоже — итог победы!
Чтобы отвлечься, попробовал думать о Наде. Как она восприняла перемирие? У нее заканчивался контракт, но, может, хоть какая-то польза от Лебедя окажется — в общем бардаке на день-два задержится? Тогда мы втроем пойдем в «Фламинго» и выпьем за… За что можно нынче поднять рюмку человеку в погонах? Нет тоста для русского офицера на Кавказе, даже это отобрали…
Домик Нади тоже увиделся обшарпанным и еще более кособоким, чем наш. На мой острожный стук внутри него завозились, и неожиданно забилось сердце от осознания простейшей истины: здесь, на войне, единственно близким человеком после Бауди у меня оказалась Надя. Желавшая, чтобы я был всегда в тепле. Она неожиданно оказалась права — тельняшка не греет. Погоны не спасают. Звания и знания никому не нужны. Дождаться солдата с войны могут только женщины, но — не политики. И потому я у Надиного порога, а не в штабе группировки. Где мое славное сладкое диво? Здравствуй! Я условно стучу тебе морзянкой в дверь сигнал «SOS».
Но дверь открыла незнакомая девушка — полная противоположность Нади: тоненькая, с боксерской стрижечкой. Если бы не сережки, можно было даже усомниться — не пацан ли это? Соседка? Которую так ни разу и не увидел?
— Вы… — начала она медленно угадывать, а глаза ее на моих глазах неожиданно стали наполняться слезами. Почему? Что-то случилось? — Вы… Иван Петров?
Она протянула руку, но я не успел, а у нее не хватило сил устоять на ногах — присела тут же, в проеме двери, спрятала лицо в ладони. Маленькие худенькие плечики затряслись в подавляемом плаче, и я рванул мальчиковую девочку вверх:
— Что?
— Надя…
— Что Надя?
— Она тогда поехала в Моздок. На рынок.
— И что?
— Она была в том автобусе, который взорвали на переезде.
Я уронил девочку и осел рядом с ней сам. Соседочка, о которой я знал только по стопке выглаженных трусиков, вцепилась пальчиками в мою куртку, уткнулась в плечо. Она знала о трагедии уже несколько дней, переплакала ее, и теперь призналась в самом страшном:
— Я… боюсь ночевать здесь одна.
— Но как все случилось. Почему? — я спрашивал пока отрешенно, я еще удерживал глыбу, готовую обрушиться и оставить от меня одну боль. Кто-то незримый пока еще спасал меня от нее, давал передохнуть перед тем, как уйти в глубину.
— Она… вас ждала. Столько говорила о вас. А майор не захотел, не дал ей ни одного дня находиться здесь…
— Какой майор?
— Усатик… Они раньше… встречались. Сказал, уезжай, и документы все принес, что она уже не числится…
Гусар из РЭБ. С его лощеной внешностью прямая дорога не только в киношные ловеласы, но и в реальные подлецы. Маленький Лебедь. Сколько же их вокруг!
— А она захотела съездить на рынок, купить вам в подарок пуловер и носки.
Девочка нырнула в домик-норку и тут же вернулась с серо-коричневатым клубком в пакете. Сунула мне, застывшему под упавшей таки глыбой:
— Это ваше. От нее.
И с надеждой — про то, о чем, наверное, больше всего говорилось в их женском домике:
— А ей теперь запишут в личном деле, что она была на войне? Или погибла — и погибла?
…Мы сидим с Бауди во «Фламинго», пьем водку. Много водки. Чтобы пропить память, прошлое и даже настоящее. И не встречаться с будущим.
Рядом с нами тихая девочка Вера с боксерской стрижечкой. Она не пьет вообще, но боится оставаться в домике одна. А у меня в голове вертится триптих из их имен: надежда умерла, вера еще несмышленая. Где любовь и к чему должна быть любовь?
Единственной отрадой стал приезд некой Лены, о которой бредил в горячке Урманов. Кажется, я дольше набирал ее номер телефона, чем она домчалась до нас. Она и в палату Олега ворвалась впереди нас, хотя мы не отходили от дверей реанимации. Морпех лежал с закрытыми глазами, никак не среагировав на наше появление. И лишь когда мы уступили место у койки маленькой светловолосой скуластенькой женщине и она, с состраданием глянув на Олега, вдруг топнула ножкой, он вздрогнул, насторожился, резко распахнул глаза. Повернул голову на звук.