Они поднялись для броска одновременно: боевик — к Бауди, Бауди — к Орешко. И чужое движение заставило Костю выйти на миг из полета в небытие, и сделать то, чему не учили, но что воспитывали.
Вспышка от разрыва гранаты, выкатившейся из ослабленных пальцев (теперь ясно, предельно ясно, почему «Ф-1» такой овальной, словно мяч в регби, формы — выскальзывать и катиться!) изменила все у нас на склоне. Боевик, каким огромным ни казался, рухнул как подкошенный. Распластался за камнями Бауди, пропуская над собой раскаленных шмелей. Зато подхватился и бросился к десантнику морской пехотинец Олег Урманов. Прикрывая его, живого, заорал во всю глотку и я, беспрерывно поливая из автомата все вокруг. Здесь не было друзей, не было подмоги, мирных жителей — только враги и стрелять можно не целясь и не опасаясь задеть своих.
— А-а-а! — орал я.
— А-а-а, — орал Урманов, несшийся к другу.
Человек орущий, надрывающий жилы и голос, с криком выплескивает страх. И его место занимают отчаяние, злость, — качества не самые последние для победы в бою.
— А-а-а, — стрелял я.
— А-а-а, — бежал Олег.
И только звон колокольчика выделялся в слаженной сумятице боя. Это был лишний, не родной для боя звук, и в него, как главный раздражитель и проигрыш в схватке, открыли опомнившиеся боевики стрельбу. Морской пехотинец рыбкой нырнул к недвижимому телу Орешко, но кто в шторм покидает родную стихию? Что делать морской рыбке в воздухе, где для нее столько опасностей?
Надломилось прямо в полете тело и старшего лейтенанта. Это всегда прекрасно видно, когда рвется упругая струна. И я, как командир, еще не осознав, убит Олег или только ранен, машинально отметил — двоих не вытащить. Даже с Орешко еще можно было уйти, уползти в какую-нибудь расселину, затаиться или, наоборот, сделать стремительный марш-бросок, теперь…
Но если бы хоть какая-то клеточка в моем теле возмутилась поведением Урманова, запищала о глупости разведчика только потому, что ей самой обрубались шансы на выживание, я бы самолично выжег ее каленым железом. Была бы в ноге — отстрелил бы ногу. Появись в руке — отрубил бы руку. Засела бы в голове — с такой башкой на плечах расстаться тоже не грех. Меня окрестили «Капитан 200» только лишь потому, что количество пуль и осколков на один кубометр воздуха и один квадратный метр земли, в которых постоянно вращается каждый из моих разведчиков, несовместимо с жизнью. А не потому, что я бросаю людей. Своих погибших и раненых я вытаскивал на «большую землю» всех. Но тогда нас и встречали, нас ждали, к нам спешили на помощь…
В секундных паузах между выстрелами я не улавливал главного — нового колокольного звона. Зато нарастала мощь, плотность огня со стороны боевиков. Я помнил, прекрасно знал цифру, сколько человек может собрать под свои знамена «Ястреб». Сам вытягивал их на себя, не давая рассеяться по ущелью. Так что если каждый захочет взять нас на кусочки себе в клювик, голодными останется добрая половина. Ястребы никогда не подчинялись лебедям.
— Сюда, — вдруг раздался свистящий голос Бауди. Рации мы отбросили, едва в них зазвучала чеченская речь — эфир прослушивался, боевики вышли на нашу частоту и могли контролировать каждое слово.
Только что на меня, как на командира, с надеждой и верой глядел издалека Урманов. Теперь я сам безоговорочно последовал к подчиненному. Он — местный. У него в этом районе полно родственников. Я бы тоже вывел его из любого закоулка Москвы на Красную площадь…
Бауди, едва увидев меня, указал на неприметные кустики. Не знаю, чем они ему глянулись и почему могли служить спасением, но умение командира в какой-то момент подчиняться подчиненному — в этом тоже был секрет моей живучести.
Однако я в ответ показал на плато, где лежала наша молодежь, и чеченец на этот раз безоговорочно подчинился мне. Охватом с двух сторон поползли навстречу стрельбе, по редким ответным очередям догадываясь, что Урманов еще жив. Отбросив пустые рожки, выхватил запасной комплект магазинов, крест-накрест перетянутый изолентой. Передернул затвор — так ребенку при рождении, хлопнув его по попе, помогают сделать первый глоток воздуха. Автомат охотно принял в свою металлическую утробу первую пилюлю. При заряжании магазина она была тридцатой, последней. Теперь уйдет на свободу первой. Самой меткой, потому что целятся именно под первую пулю. Найди, родная, цель, сделай плохому дяде больно…
— Забирай ребят, я их уведу, — прошипел я в сторону Бауди.
Кажется, я понял замысел друга. Он показывал мне на самое неприспособленное для схрона место, остаться там, среди жидких кустиков — все равно что лежать на голом склоне. Но только на этом бреде, на этой военной глупости и можно было сыграть. Но при этом кто-то должен уводить «Ястреба» в заросли, где по наивности якобы легче спрятаться.
Боевики больше не лезли на рожон, они, возможно, сами строили свои охваты и обходы. Или ждали, когда у нас кончатся боеприпасы. На их стороне было время, превосходство сил. Родные горы и леса. Секретарь Совета безопасности России генерал Лебедь и Президент Ичкерии Аслан Масхадов. К боевикам свалилась с небес победа, и им теперь очень хотелось остаться в живых и вкусить ее плоды. И это тоже должно было сработать на нас.
Урманов, помогая себе зубами, перетягивал жгутом ногу. Дернулся на мою тень, но узнав, обмяк. Погоди, родной, погоди расслабляться, все только начинается. Что с Орешко?
Вместо ответа Олег дернулся на другую сторону — значит, Бауди тоже в пределах его видимости. Тогда все в норме и я начинаю свою партию. Одиночную. Удачи вам, мужики. Где встретиться — оговорено заранее, перед операцией. А если что — не поминайте лихом.
7.
…Мы вышли к Моздоку через десять дней. Я, Бауди и повисший на плечах Урманов. Костя Орешко остался лежать в самом укромном местечке, которое мы только смогли вырыть в предгорье. Ждать нашего возвращения.
Уже на самой границе Чечни и Северной Осетии нам, обессиленным, потерявшим бдительность, продрогшим после ночной грозы, в спины раздалось:
— Стоять!
Голос был чисто русский, без кавказского акцента, и я, придерживая раненого, стал поворачиваться.
— Стоять! — повторился окрик. — Не шевелиться. Оружие на землю.
Сейчас тебе. Оружие спасло нас, вытащило с того света…
— Оружие на землю, я сказал, — клацнул затвор. — Ложись.
Бауди с Урмановым опустились в грязь лишь потому, что я отпустил Олега, а одному удержать раненого оказалось не под силу. Только и я стоял недолго. В воздухе, как на тренировке в спортзале, мелькнула фигура с выпростанными для удара ногами. Про то, что ночью прошел ливень, я узнал теперь не только продрогшей спиной и мокрыми ногами, но и носом, воткнувшимся в лужу. Едва попробовал увернуться от грязи и насевшего незнакомца, как тут же в голову уперся ствол пистолета.
— Кто такие? — потребовал незамедлительного ответа ствол, потому что именно он начал наклонять мое лицо в грязь.