– Чего? Ах, военные! Тогда совсем другое дело! – И он изо всех сил ударил Серёгу в живот.
«Не получилось у джигита, вышло у мента», – подумал я в тот момент.
Хаммер согнулся пополам и зашипел, а дежурный снял с вбитого в стену гвоздя связку ключей и кинул её приведшему нас в участок младшему сержанту.
– В четвёртую их, – а сам снова уселся на место за стеклом и принялся доедать бутерброд и допивать остывающий чай.
Несколько шагов по тусклому коридору без окон – и мы очутились в комнате, где, кроме грязного окошка под самым потолком, не было ничего. Обшарпанные стены и давно немытый пол. К тому же кое-кто из недавних обитателей камеры вовремя не был выведен дежурным в туалет.
Нетрудно себе представить, какое выражение появилось на наших с Павловым лицах, едва мы переступили порог. Наручники не сняли, так что нам оставалось только стоять на ногах, прислонившись к стене, и ждать приезда комендатуры с автоматами.
А этот сержант вполне мог свалять дурака и вызвать машину с караулом только на следующее утро, когда кэп сам позвонит коменданту и сообщит о внеплановой задержке двух старшин первой статьи в очередном увольнении.
– Надо же было так влипнуть, елы-палы, – причитал Сергей, рассматривая нацарапанные на стенах надписи. – Кто нас просил ввязываться не в своё дело? Правильно говорят – ни один добрый поступок не остаётся безнаказанным!
– А ты хотел бы познакомиться с той, что с длинными волосами? – небрежно спросил я.
– Ещё бы! – усмехнулся Сергей. – Ты видел, какие у неё ноги?.. Да и личико… И вообще, она просто конфетка шоколадная! Я балдею от загорелых девчонок с белыми волосами!..
– Тогда достань из заднего кармана брюк номер её телефона и балдей дальше, – сказал я равнодушным голосом.
Павлов встрепенулся, словно его ужалила пчела.
– Чего?! Ты это о чем, дружище?
– О том автобусном билете, который успела засунуть тебе в карман та самая блондинка в награду за неслыханный героизм по защите её девичьей чести.
– Да как же я посмотрю номер, если у меня руки в браслетах?! – взорвался мигом проникший в тему Хаммер. – Слушай, Глеб, давай я достану, а ты мне покажешь, а?
Серёга не без труда извлёк из заднего кармана билет.
Я подошёл к нему задом, взял на ощупь бумажку и попытался расправить, чтобы можно было прочитать надпись.
Хорошо мы, наверно, смотрелись со стороны!
– Здесь ничего нет, – наконец раздался позади меня разочарованный голос друга. – Может, на обороте?..
Я перевернул билет.
– Ага! Вижу! – воскликнул Серёга радостно. – Очень плохо написано. Видимо, малышка торопилась.
– Понятное дело, торопилась. Однако долго мне ещё стоять в такой интересной позе?
– Да подожди ты, ничего с тобой не случится! – нетерпеливо ответил Хаммер, вероятно с тщательностью Шерлока Холмса пытаясь расшифровать начирканные авторучкой цифры. – Две я уже пробил, осталось ещё пять… По-моему, третья цифра «семь»! Или… один?
– Ты у меня спрашиваешь? – злился я. – Ты имя-то хоть прочитал?
– Нет тут никакого имени, только номер телефона, – ответил, погрустнев, Павлов. – Но все-таки зацепка имеется, как ни крути!..
– У меня предложение, – с трудом сдерживая нетерпение, сказал я. – Давай засунем этот чёртов талончик обратно в твой карман, а потом, когда нас освободят от наручников, ты сам спокойно во всем разберёшься. Лады?
– Хорошо, хорошо, – не слишком обрадовавшись, согласился Сергей, и мы снова повторили процедуру передачи билета. Он развернулся ко мне спиной, нащупал сначала мои браслеты, затем – талончик, взял его и положил в задний карман своих белых льняных брюк.
Потом мы опять повернулись лицом друг к другу…
Хозяин ювелирной мастерской сидел в своём рабочем кабинете, обхватив руками голову.
Почему-то именно сейчас, когда ему перевалило за семьдесят пять, Натан Львович Канторович все чаше погружался в воспоминания, в события полувековой давности.
Казалось, уже все перегорело, быльём поросло, ан нет – перед глазами снова вставала Алина, единственная из женщин, которую он действительно любил, как теперь, с высоты прожитых лет, стало окончательно ясно…
Вспоминалось и другое… Впрочем, это «другое» никогда и не уходило из памяти…
Ювелир взял со стола отремонтированный перстенёк с сапфиром и открыл массивный сейф, положив в него золотую безделушку и достав оттуда старую папку с пожелтевшими листами бумаги. Раскрыл её в одному ему известном месте.
В несчётный раз за последние несколько десятков лет он брал калькулятор и вычислял текущую стоимость тех драгоценностей, что значились в его описи в зашифрованном виде. Если брать по максимуму, то вырисовывалась сумма в шесть с половиной миллионов долларов…
Натан Львович невольно испустил протяжный стон…
Полвека назад, во время ленинградской блокады, к нему обратился с заманчивым предложением его хороший знакомый – точнее, хороший знакомый его погибшего на фронте отца – Михаил Фридман. Тот занимал какой-то высокий пост в продовольственном комитете города и имел практически неограниченный доступ к продуктовым складам Ленинграда.
Суть предложения была проста, как прямая линия. Фридман достаёт продукты – сахар, тушёнку, хлеб, – а Натан меняет их на драгоценности умирающих от голода людей. Дело в том, что молодой Канторович уже тогда слыл не последним человеком на рынке ювелирных изделий и имел множество клиентов.
Передавать же продовольственные раритеты непосредственно Натану будет помощник Фридмана Тарас Шкавро.
Ухватистый Канторович, которому к тому времени самому было впору менять собственные драгоценности на съестное, сразу уцепился за эту идею. Дело не выглядело слишком опасным – властям Ленинграда, попавшего под чудовищный пресс германской военной машины, было не до каких-то там спекулянтов.
Однако крайним Натан оставаться все-таки не хотел. И у него возникла недурная мысль – привлечь к обменным операциям свою близкую подругу Алину.
Встречное предложение Канторовича не пришлось, однако, по душе Фридману, который считал – чем больше людей участвует в деле, тем выше вероятность разного рода неприятностей. А когда начпрод узнал, что Алина живёт в коммуналке, его возражения приобрели категорический характер.
Но Натан решительно не желал засвечивать ни себя, ни свою квартиру. В коммуналке Алины, объяснял он Михаилу Фридману, остался только один человек. Причём сосед – личность интеллигентная, искусствовед. Днюет и ночует у себя на работе, в Эрмитаже. А ежели что – заткнуть ему рот горбушкой хлеба будет не сложно.