Телега скрипела ржавыми осями, грозя вот-вот развалиться на одной из ухабин размытой дороги. Кобыла еле шевелила отяжелевшим крупом и, казалось, спит на ходу. Старшина отхлебывал из горлышка мутную жидкость и время от времени погонял вожжами.
Беглец вышел из-за кустарника на обочину.
– Эй! Командир! – окликнул он старшину, когда дистанция между ними сократилась метров до пяти.
А старшина и не видел его, крепенько залив глаза брагой.
– А-а! – вскрикнул он от неожиданности. – Тпру! Стой, косолапая, дрить твою мать! Стой, говорю! – А кобыла и не думала упрямиться. Она давно уже остановилась. Видать, старшину здорово «штормило» от выпитого.
– На Ургал идешь, командир?
– Ну иду, – тряхнул головой милиционер. – А ты кто такой будешь?
– Да с Тырмы я. Перехожий [24] . Подвезешь?
– Коли документы есть, подвезу. А нет, так заарестую. Тут беглый шатается, слыхал? Давай пашпорт!
– Вот он, мой пашпорт! – усмехнулся Соленый, протягивая старшине потрепанные и размытые «корочки». Внутренне он весь напрягся и готов был в любую секунду сорвать с плеча карабин.
Рискнув таким образом, он шел ва-банк. Въедет в поселок вместе с милиционером – вмиг все вопросы отпадут у местных сами собой. Ну а заподозрит чего служивый, так Соленый уложит его прямо здесь, на таежной тропе, которую и дорогой-то назвать смешно. И труп его зверье в одну ночь растащит. По весне голодуха.
– А! Ну тады другой разговор! – обрадовался участковый, мельком взглянув на документ с маленькой выцветшей фотокарточкой. – А то мы тута трёх дней как беглого ищем. Не слыхал, да? – во второй раз спросил он.
Прикинув, что Тырма достаточно далеко и находится в медвежьей глуши, Соленый ответил, что слыхом не слыхивал ни о каком беглом. Уселся на телегу, и та вновь заскрипела, жалуясь немой тайге на проржавелость своих колесных осей.
– Пить будешь? – спросил старшина, протягивая Соленому бутылку. – За знакомство!
– А давай! – бодро махнул рукой Соленый, которого с этой минуты все будут звать-величать Платоном Игнатьевичем Куваевым.
Так они и скрипели на милицейской телеге, попивая бражку из одной бутылки, вяло разговаривая друг с другом ни о чем и поглядывая на поросшие хвоей сопки: скоро ли там появится Ургал?
– Ты чего задумал? – удивленно спросил старшина-участковый у Соленого, когда тот при въезде в поселок спрыгнул с телеги.
– Да пойду пошукаю, где переночевать, – ответил тот с видимой озабоченностью.
– А чавой шукать? В маёй хате места хватит. Ехаем ко мне! – пригласил милиционер. – С хозяйкой познакомлю. За жизнь поговорим. Опять жа, выпить найдется завсегда.
Лучшего варианта и придумать было нельзя. Под одной крышей с местным участковым можно чувствовать себя в полной безопасности. Эх! Погубят Россию дороги и дураки!..
* * *
– Я рад приветствовать тебя в это прекрасное весеннее утро тысяча девятьсот шестьдесят пятого года! – В палату Монахова бодрым шагом вошел капитан Багаев.
Осужденный Монахов лежал на своей кровати весь в кровоподтеках, не в силах пошевелить конечностями. Всего несколько часов назад его прекратили бить и вернули из пресс-хаты в лазарет. Хотелось просто умереть, чтобы раз и навсегда прервать жуткую череду кошмаров. Но расстаться с жизнью не дали. Лагерный врач достаточно квалифицированно оказал ему помощь, тщательно обработав открывшиеся пулевые отверстия в ногах и дав приличную дозу обезболивающего. Кешка с большим трудом раскрыл глаза и затравленно посмотрел на Ивана Ивановича.
– Если слышишь меня, покажи глазами, – продолжал капитан. Впрочем, его специального офицерского звания Монахов не знал. Тот по-прежнему был одет в пальто и шляпу. И курил «Беломор», пуская в потолок густые клубы дыма.
Поняв, чего от него хотят, зек два раза пошевелил ресницами.
– Во-о-от! Уже лучше! – обрадовался Багаев. – Ты меня услышал. Это здорово. Теперь слушай внимательно, голубь мой. Этот день станет самым важным днем всей твоей сраной жизни. Я пришел сюда для того, чтобы подарить тебе возможность выжить. Или ты выполняешь все, что я тебе сейчас скажу, или будешь запущен на орбиту по полной программе.
С выражением «запустить на орбиту» Кешка Монахов был знаком. Сие мероприятие включало в себя целый каскад пыток и издевательств, применяемых к непокорному зеку как со стороны лагерной администрации, так и со стороны воровской элиты. Чаще, правда, на орбиту запускались «мужики» и «черти», исправно работающие на производстве, но чем-то не угодившие той или иной прослойке власть предержащих. Блатные умело лавировали в хитросплетениях лагерных интриг и редко попадали между молотом и наковальней. Опущенные – барачные педерасты – ходили в неприкасаемых. Их могли только попользовать в физиологическом смысле. Иногда вгрупповую. Бывало, что и с последующей отправкой в лазарет. Поставить опущенного на четыре кости – не грех. Но марать о них руки не желал никто. Они и живут-то во всех лагерях, как раньше, так и по сей день, отдельной приниженной кастой, отделившись от общих нар шторкой, питаясь из продырявленной посуды, общаясь по-человечески только в своем кругу. Да и можно ли считать человеческим общением разговоры о том, кто, когда и как тебя изнасиловал?
Запуска на орбиту в зоне боялся каждый. Потому что из пятерых запущенных трое кончали жизнь самоубийством…
– Ты готов воспринимать мои слова? – спросил Багаев.
– Да, – всхлипнул в ответ Монахов.
– На орбиту хочешь?
– Нет…
– Значит, с сего момента начинаешь работать на меня, – спокойно произнес Багаев. – То есть не на меня лично. На службу, которую я представляю.
И от этих слов у Кешки помутилось в глазах. Ничего более страшного никто ему предложить не мог. Стать стукачом, ссученным, работать на ментов означало подписать себе смертный приговор. Блатные, не дай Бог, узнают, не поверят ни единому его слову, не примут никаких оправданий. Предложение этого пижона неизбежно приведет к гибели. В лучшем случае заточка в бок обеспечена.
– М-м-м! – спазмы сжали горло, и Кешка бешено замотал головой, давая понять, что не сделает этого ни при каких условиях. Из глаз его покатились крупные слезы, а лицо скорчилось в жуткой гримасе.
– Ты не мычи мне здесь! – чуть прикрикнул капитан. – Сделаешь все, что я тебе говорю, – жив останешься. Откажешься – заживо сгниешь.
– Нет! – истерически выкрикнул Монах.
– Вспомни ночь. Тебе понравилось? Так будет повторяться каждую ночь и каждый день на протяжении долгих месяцев. Тебя просто забьют. Ты будешь медленно и верно умирать. И никому до тебя не будет дела. Расстрел покажется тебе избавлением от мучений. И ты сам будешь просить, чтобы тебя расстреляли. А тебя будут только бить. Потом, полуживого, бросят в петушат-ник к пидорам. В первую же ночь кто-нибудь из «шестерок» того же Лелика разорвет тебе задницу. Я это запросто устрою. Верь моему слову.