Виталия передернуло. Циркач – его лагерное прозвище. И дано оно было ему тысячу лет назад, когда он мотал срок в Пермской зоне. Кого же принесло из столь давнего прошлого?

Не желая более пребывать в неизвестности, Ким шагнул к человеку, одновременно сунув руку в карман брюк и нащупав там рукоять складного ножа. На всякий случай.

– Ты «перо»-то не рисуй! – хохотнул гость.

И только тут Виталий узнал его.

– Соленый!

– Узнал…

– Проходи. – Ким кивнул на полуприкрытые ворота.

Уже спустя пять минут они сидели в одной из комнат просторного кирпичного дома. Пол здесь был устлан соломенными циновками, а стены убраны соломенной же плетенкой, разукрашенной пестрыми изображениями павлинов, драконов, диковинных рыб и морских растений. Помещение имело также по одному окну в каждой стене, закрытому от стороннего взгляда матовым стеклом. Воздух здесь был свеж и насыщен каким-то необычайно приятным ароматом. В центре был установлен невысокий столик, наподобие узбекского дастархана. С той лишь разницей, что вырезан из неизвестной Соленому ценной породы дерева.

Ким хлопнул два раза в ладони, и две женщины, те самые, что прислуживали только что отъехавшему Султанову, плавно и неслышно вошли сюда с подносами в руках. Пока Виталий с Соленым усаживались поудобнее, на столике появились исключительно корейские яства. И Ким, не прикасавшийся до того к узбекской еде, принялся накладывать себе в тарелку. Его гостя также уговаривать не пришлось.

– Кушай хе, – посоветовал кореец. – Свежий сырой сазан – очень помогает!

– От чего? – спросил Соленый.

– Ото всего. – И Виталий расхохотался.

Соленому была непонятна причина его смеха, но переспрашивать он не стал.

– А это что? – взглянул Соленый на небольшое, но достаточно глубокое блюдце с едой, похожей на недоваренную вермишель с какими-то добавками.

– Фунчоза, – пояснил кореец. – Салат из белка.

– Из белка?! – искренне удивился Соленый.

– Ты кушай, кушай. И – пей. – Он разлил по фарфоровым пиалам водку.

Вся еда обильно поливалась густо-коричневым соевым соусом с примешанными в него сухими и перемолотыми пряностями.

После того как мужчины выпили по первой и слегка закусили, вновь появились две женщины и поставили перед ними кассы [73] с супом, опять же напомнившим Соленому нашу русскую лапшу. Разве что была она значительно тоньше. Бульон оказался холодным и на вкус сладко-кисло-горько-пряным. Сочетание перечисленного было изумительно вкусным. Кроме того, в бульоне плавали мелко нарезанные кусочки нежнейшего отварного мяса и шинкованная зелень.

– Кук-су, – произнес Ким название супа.

– Тоже помогает? – спросил Соленый.

– А как же? Собака.

– Кто собака? – не врубился гость.

– В тарелке у тебя собака! Хо-хо-хо!!! – вновь от души расхохотался Ким.

Оказалось, что кусочки мяса, плавающие в потрясающе вкусном бульоне, не что иное, как собачатина. Соленого эта новость ни капельки не смутила.

– Я помню, – лишь сказал он.

– Что ты помнишь?

– Ты меня уже кормил Шариком.

…Было дело. В Пермской зоне началась цинга. Косила нещадно. Не спасали никакие медикаменты и народные средства. И однажды на лесоразработку непонятным образом попал из близлежащей деревни пес. Здоровенный и лохматый рыжий кобель. Он носился по делянке с бешеным лаем, норовя разодрать каждого, кто попадался ему на пути. Зеки лишь испуганно шарахались в стороны. Пока кобеля не увидал Циркач. Кореец приближался к собаке обычным раскованным шагом, словно и не боялся ее совсем. А пес, как только попал в поле зрение Кима, присмирел и утих, чем вызвал всеобщее удивление.

Приблизившись, Ким погладил собаку. Та ответила ему довольным урчанием. Затем он положил свою левую ладонь под нижнюю челюсть кобеля так, что морда оказалась обхваченной вокруг. Чуть приподнял ее, натянув таким образом кожу на горле. Пес смотрел на корейца снизу вверх и млел от прикосновения его рук. А Циркач в это время вытащил из правого кармана брюк складной нож на пружинке. Никто из находящихся рядом и заметить не успел, как отточенное лезвие полоснуло по незащищенному горлу животного.

Ким быстро и умело освежевал тушку, подвесив ее на толстую ветвь лиственницы за задние лапы. Шкуру и внутренности закопали. А из сырого мяса кореец тут же приготовил нечто невообразимо вкусное. Воры – верхушка лагерной иерархической лестницы – жрали потом от пуза и не успевали нахваливать мясцо.

Нутряное сало Ким забрал целиком себе и приготовил из него снадобье. Все, кто потом два-три раза отведали приготовленное на собачьем жире лекарство, забыли о цинге надолго.

И теперь, сидя в гостях у Циркача, Соленый вспомнил этот случай.

– Да, – покачал начинающей седеть головой кореец, – тяжкие времена пережили. Не дай Бог никому. Ну а ты сам – откуда, куда? Где тебя до сих пор носило? Рассказывай.

И Соленый поведал ему обо всем без утайки. Рассказ получился обстоятельным и долгим. Возможность дальнейших взаимоотношений зависела от четкого изложения всех мельчайших подробностей, чтобы Циркач могхотя бы часть из них проверить и перепроверить.

– Вижу, помотало тебя, корешок, – задумчиво сказал Ким, когда Соленый завершил повествование. – Что ж, живи пока у меня. Ни о чем не думай. Ни за что не беспокойся. Ксиву тебе выправим.

– Циркач, – осторожно проговорил Соленый. – Пожить я поживу. А в дело-то возьмешь?

– Куда торопишься… к-хм… уважаемый? Отдыхай пока! Считай, что у тебя отпуск! А про дела после поговорим… – Он на секунду задумался. – Да и какие у меня дела? Так, мелочевка.

Соленый по достоинству оценил показушную скромность давнего своего кореша. А также понял, что кореец его и близко к делам не допустит, пока не проверит всю подноготную. Что ж, пусть проверяет. Перед воровским законом Соленый чист. А на все другие законы ему наплевать.

– И еще. Ты забудь Циркача, – слегка поморщился Ким. – Виталий Андреевич меня теперь зовут.

Ленинград

С тех пор как Кешка поселился в квартире на улице Вавиловых, прошел уже месяц, и никто его не тревожил. Словно сквозь землю провалились все эти багаевы и бизоны.

В сигаретной пачке, всученной ему неизвестным, Монахов обнаружил двести пятьдесят рублей денег и записку.

«Рады видеть тебя на воле. Заходи в гости. Фабричная, 45, квартира 17».

И больше ни слова. К деньгам – десяти купюрам по двадцать пять рублей – Кешка не притронулся. Во-первых, хватало тех, что оставил ему Багаев. А во-вторых, неизвестно, чем за этот аванс придется в дальнейшем расплачиваться.