Особенно же хорошо, когда дневка. Выбрана стоянка, тоже меж артелями косарей, отряжены в лес самые меткие и ловкие в охоте лучники, с которыми едет сам Богдан, любитель гонять зверя. Вот они углубляются в лес, а уже через малое время везут на вьюках добычу. Лося, как правило, и в придачу пару косуль. Спеши теперь с вертелами, да разводи огонь.
Пир начинается не вдруг, ждут ратники, когда окончат работу косари и жены с девами, да потянутся к их стану. Не с пустыми руками. Несут они с собой туеса медовухи и кваса. Вот тогда начинается настоящее веселье чуть не до зари. А иным из ратников, кому благоволил Лель, шаловливый сын Лады, даже рассвет встретить в густых прибрежных зарослях. И не спешить в стан, ибо весь день — день безделия. Только и забота, чтобы коня обиходить.
Предел этому раздолью души и тела наступил, когда отряд углубился в лес, срезая огибь. Сыро и хмуро. Лишь редкие полянки ласкают глаз. На одной из таких полян остановились на ночлег, подстрелив сохатого.
Еще один день хмурого пути и вот — Пречистое. Проводника можно отпустить, дальше путь от погоста к погосту, где есть и стол, и кров для царских ратников и для столь знаменитого опричника.
Забот путевых поубавилось. Теперь можно без помех обдумать еще раз во всех деталях, как ловчее исполнить волю царскую, чтобы княгиня, в иночестве Ефросиния, померла в дороге от болезни, либо случилось бы с ней недолга, ставшая причиной смерти.
Ищущий находит, если ищет усердно. Если ехать посуху, то предстоит переправа через Сухону. Вот на ней все и можно свершить, оставив для этого верного слугу, который найдет исполнителя среди бродников. И лодку подготовит нужную, и гребца наймет за добрую плату для переправы знатной инокини.
Решение найдено окончательное, теперь — полное спокойствие. Огоривай версты от погоста к погосту до самой до Вологды, а там повремени денька два-три, пока наместник царев и воевода подготовят ладьи для сплава, и катись безостановочно вниз.
Славно бежать по воде, помогая еще ей веслами. Плывут лесистые берега мимо, сменяясь зеленотравными плесами или клыкастыми лбами; покойно на душе, мысли безмятежные, и только время от времени всколыхнется неприязнь к предстоящему злодейству, но она легко одолевается, ибо не по своей воле едет, чтобы умертвить Ефросинию, а по воле самодержца, и он один отвечает перед Богом. Его дело холопское. Ему никак нельзя ослушаться. Кара за взбрыкивание одна — лютая смерть.
Ему сейчас об одном думать нужно, как убедить не только самою мать князя, что звана она Грозным в Москву по милости его, но и наставницу монастыря, всех монашек. Чтоб не возникло у них никаких подозрений. Потом пусть думают, что им заблагорассудится. Прямо обвинить в злодействе не смогут. Тайно, вполне может быть. Но это их личное мнение, которое вслух вряд ли кто посмеет сказать. Мыслям тайным удержу нет, главное, чтобы слова звучали нужные.
В общем, до приезда в монастырь Богдан, как ему казалось, все продумал, но одного все же не учел: согласится ли сама Ефросиния менять отдаленный монастырь на Новодевичий, что под боком у Кремля? Вот едва все не сорвалось. Еще бы немного, ему бы пришлось принуждать Ефросинию. Спасла положение настоятельница. Умная и, как показалось Богдану Бельскому, все понявшая.
— Передай царю-батюшке, — твердила Ефросиния, — не сменю я тихой обители на суетность московскую.
— Но разве в Новодевичьем мирская суета?
— Вроде бы и нет, на самом же деле — искушение великое. Мне же о душе одной думать нужно, грехи замаливать, а не суетиться.
И так и эдак Богдан, Ефросиния стоит на своем:
— Не хочу менять обитель. Передай мой поклон царю Ивану Васильевичу и — будет с него.
Либо понимала, что не нужна она в Москве, либо и в самом деле не хотела менять нынешнее спокойное житье на суетное. У Богдана уже на кончике языка слова: «Не поедешь добром, силком увезу, ратников кликнув», — да тут грубоватым баритоном, но удивительно певуче, заговорила настоятельница:
— Ты, сестра Ефросиния, истово молила Господа о прощении грехов от гордыни твоей, он услышал тебя, смягчил сердце помазанника своего на Русской земле, ты же не желаешь со смиренной радостью принять дар Божий. Откинь гордыню и прими мое благословение в добрый путь.
Сдалась упрямица, склонила голову перед настоятельницей.
— Благослови, матушка. И еще благослови взять с собой инокиню Александру, родненькую мою.
— А звал ли и ее царь-батюшка?
— Он не молвит противного слова, — нашелся Богдан, хотя об Александре речи никакой не было. Но откажи в просьбе матери князя Владимира, вновь она может заупрямиться. Одна или две жертвы — какая разница?
«Простит Бог грех невольный».
Инокинь провожали всем монастырем. Со слезами, в которых смешались и грусть от расставания, и радость за великую княгиню, с которой наконец-то снята опала царская. Ефросиния тоже прослезилась и, поклонившись низким поклоном любезным сестрам, взобралась в возок, устланный медвежьей полостью. За ней, вся в слезах, последовала Александра.
Богдан Бельский, тоже благословясь у настоятельницы, — ногу в стремя.
— Трогай.
К полудню прибыли они в Кирилло-Белозерский монастырь, где к малому поезду присоединилась сотня в парадных доспехах, как почетная путная охрана важной персоны.
Заночевали на берегу Шексны, где загодя был разбит великолепный шатер, застланный толстой кошмой и ковром поверх нее. Постель приготовлена тоже теплая и мягкая: перина лебяжьего пуха и такое же одеяло. Только инокине Александре пришлось довольствоваться более скромным ложем, ибо готовили шатер лишь для одной Ефросиний, а для неожиданной спутницы досталось то, что сумели спешно раздобыть.
Ну, да — ничего. Не отлежит и она бока.
Богдан самолично проводив инокинь на покой, приободрил их обещанием:
— Последняя ночь в неудобье. После переправы — погосты. Там лучший уют.
И самому стало противно от этих лживых слов. Что ночь для инокинь последняя, в этом сущая правда, а вот об уюте после нее кто может сказать что-либо определенное — какой он тот, потусторонний мир, да и уготован инокиням рай или ад? Отворит ли утопленницам, хотя и невольным, Господь Бог врата рая?
На рассвете густой туман лег на Шексну и ее берега, хотели было переждать его, но он не улетучивался, лишь немного осел, уплотнившись до толстого одеяла. Если и дальше ждать у моря погоды, не успеешь засветло к переправе, а это не предусмотрено, поэтому Богдан скомандовал отъезд. Странная получилась картина: кони цугом, скрытые по самую грудь, прорезали туман, а возок весь утонул в бездвижном молоке, инокини же плывут по этому молоку лебедушками.
Кони почетной стражи стрельцов — тоже по грудь в молоке.
Добрых полчаса вот такой езды ощупью, с надеждой лишь на добрых и умных лошадей, если которых не дергать вожжами, не собьются с дороги, и вот туман начал рассеиваться, теперь можно переходить на рысь. Времени и так упущено достаточно, придется его наверстывать.