Похоже, удалось. Постный лик Грозного оживился, когда Богдан рассказал, в какой момент отсек голову лодочнику, готовому было оживить инокиню-утопленницу. К тому же он был один, кто знал о проделанных в днище плоскодонки пробоинах. Только с ним одним был тот тайный уговор.
— Самолично с ним говорил, строго-настрого предупредив, чтобы язык держал за зубами. Но поопасался я, что со временем не удержится и расскажет о тайном. А нет человека, нет и свидетельства. Сам факт казни под горячую руку тоже говорит о многом.
— Разумный поступок.
Совсем же преобразился Грозный, когда услышал пересказ слов настоятеля мужского монастыря, но особенно настоятельницы женского. Даже воскликнул:
— Истинно — воля Божья!
И все. Ни тебе спасибо, ни тебе милость за усердие. Молчание долгое и, наконец, слова о предстоящем:
— Баторий, безродный выскочка, наглость выказывает. Плевать бы на это, но тайный дьяк сказывает мне, что ляхи совращают дворян и бояр к измене. Вот и засучивай рукава, оружничий. Не допусти крамолы в державе моей. Всех выводи на чистую воду, на чины не оглядываясь.
Не густо. Однако же, если ты глава Тайного сыска, то не тебе царь должен подносить вести о делах в Кремле и в Руси на блюдечке, а ты ему. На подносе.
Поклонился поясно царю Ивану Васильевичу и вышел из комнаты с довольным видом, но с душой, полной досады.
«Ну, царь-батюшка. Такая будет служба моя тебе, какая от тебя благодарность».
Прямым ходом в Тайный сыск. Для первого разговора с дьяком, от которого зависит очень многое. Начал его Богдан поэтому не с начальственного тона, не со своих условий, каким бы он хотел видеть подчиненного дьяка, а наоборот, с просьбы.
— Мой дядя, Малюта Скуратов, не единожды сказывал, что у вас сложилось полное доверие друг к другу. Он не начальствовал над тобой, ты же не чувствовал себя безгласным подчиненным. Рука об руку работали. Мне бы тоже хотелось обрести доверие твое, тем более, внове для меня Тайный сыск, ты же зубы на нем съел.
Польстил Бельский тайному дьяку. Зело польстил. И тот с видимой охотой начал рассказывать о всех своих соглядатаях и во Дворе, и в имениях знатных бояр. Даже не скрыл, кто соглядатай среди его, Бельского, слуг.
— Не отдаляй его от себя, будто ничего не знаешь, — посоветовал Бельскому дьяк. — Так ловчее будет для нас с тобой.
Тогда, когда Малюта собрал вместе Бориса Годунова и его, Бельского, для тайного сговора, Богдан недоумевал, чего ради скоморошествовать за трапезным столом, сейчас же оценил ту осторожность со всей ясностью:
«Малюта знал о соглядатае и играл с ним».
А тайный дьяк продолжал назидательно:
— Но не только не отдаляй, а никакого вида даже не показывай, что осведомлен о его двоедушии. В нашей работе это самое главное: ты знаешь, но никто об этом даже не догадывается. В этом великое наше мастерство.
Коробит Бельского, что дьяк говорит с ним, как с сосунком, но терпит, ибо сам напросился на такое вот к нему отношение. Дает себе слово ничего до времени не менять, пока сам не раскинет свою невидимую паутину, в которой окажется и вот этот дьяк, даже не подозревая об этом.
— Я буду внимательным к твоим советам. Буду примерным твоим учеником.
Эта лесть тоже легла на душу тайного дьяка, и он без утайки принялся рассказывать обо всем, что происходит в сей день не только в Кремле, но далеко за пределами Фроловских ворот. Даже за пределами Русской земли. А известно тайному дьяку все. Как теперь уже знал Бельский, соглядатаи Тайного сыска имелись во всех приказах. Они внедрялись во все посольства, они находились среди думных бояр, то есть были везде и обо всем уведомляли сыскных подьячих или же самого тайного дьяка, имея от сыска мзду немалую.
— За то время, какое отдалили тебя, оружничий, от двора под предлогом проводов дяди в последний путь, свершилось многое, для тебя неизвестное. Недосуг тебе было и после того, как позван был обратно. Почитай, лето миновало и воды утекло более, чем достаточно. Слушай поэтому, запоминай и осмысливай. Начну с главного: Баторий присылал послов, как и ожидал Грозный, только прибыли те не с ожидаемым словом. Он, дерзкий воевода семиградский, подданный венгерского короля, именовал в послании Ивана Васильевича не царем Земли Русской, но братом. Не признал Баторий за нашим царем и титулов князя Смоленского и князя Полоцкого. Себя же повеличал королем Польским и Литовским. Послов проводили без почестей, дав лишь в дорогу опасную грамоту. После этого Иван Васильевич двинул рать в Ливонию. В несколько дней взяты города Мариенгаузен, Лунцов, Розоттен, Дюнебург, Крейцбург, Лаудок, Таубе и еще несколько. Но воеводы князя Иван Шуйский, Василий Сицкий, Федор Мстиславский и боярин Никита Захарьин, начавши блестяще, похоже, кончат худо: сели в городах и благодушничествуют, уповая на многочисленность своих полков. Шведы же и немцы не сидят сложа руки.
— Дал ли об этом знать Ивану Васильевичу?
— Как умолчать? Сказывал.
— И что?
— Да ничего. Отмахнулся. Кто, мол, посмеет голову поднять, не убоявшись великой нашей рати? Малюта был бы жив, тот смог бы настрополить царя, указав ему верный путь. Теперь вот — некому.
— Выходит, мне необходимо вмешаться.
— Только скажу тебе так: прежде, чем царь станет слушать твое слово, тебе еще много придется потрудиться. Сейчас, думаю, не одолеешь. Хотя сказать непременно нужно. Потом, когда сбудется то, о чем нынче предупредишь, царь станет внимательней к тебе. Так вот, исподволь, и завоюешь право первого советника. Пусть даже без чина право. Но даже в этом — великая сила.
— А сам Баторий не идет в Ливонию?
— О Баторие чуток позже. Сейчас о посольствах, ибо не ратью одной действует царь наш батюшка, но и хитростью. Увы, пока не очень удачно. Вернее, совсем неудачно. В Вену послан был послом боярин Ждан Квашнин со словом к императору Рудольфу, который принял корону после скончавшегося императора Максимилиана. Квашнину надлежало заключить договор о любви и братстве и склонить цесаря к войне со Стефаном, чтобы разделить меж собой Польшу. Квашнину способствовал воевода Албрехт Ласко, который еще при дяде твоем имел тайные сношения с Кремлем. Но и это не помогло. Квашнин воротился с пустыми руками. Рудольф только пообещал прислать в Москву в скором времени кого-либо из первых вельмож для переговоров.
— Не одобряет, должно быть, наши победы в Ливонии.
— Верно мыслишь. В послании Рудольф действительно укорял Ивана Васильевича за разорение Ливонии. Не по-братски, дескать, это, не по человеколюбию.
— Эка, человеколюбие?! А шведы и немцы нас щадят?!
— Так-то оно так, только они рассуждают иначе: сами они несут свет, мы же — тьму. А ради света все допустимо, все во благо. Ну, да Бог с ними. Слушай дальше.
Вздохнул, словно вновь ему предстояло говорить нерадостное, желания к тому не имея. Но что делать? Продолжил: