В квартире, кроме нее, никто не жил. Одна девушка из класса, которую она почти не знала, не колеблясь, предложила пожить у нее, пока Лисс не найдет что-нибудь. А теперь эта девушка уехала в Венло провести праздники с родителями. Наверное, они были состоятельными, если могли обеспечить дочери трехкомнатную квартиру в модном Йордаане, в старом квартале для бедноты, который когда-то приютил беженцев-гугенотов. Здесь были недавно отреставрированные фасады, никакие трамваи и грузовики не гремели под окнами круглые сутки.
Лисс пошла с кофе в ванную. Встала перед зеркалом. Ей не надо было краситься. Кожа была мягкой и гладкой, без пупырышек. Но все равно было приятно сделать маску. Если бы все голое тело можно было покрыть тонкой пленкой… Если бы в нее можно было заворачиваться, выходя на улицу, сдирать, приходя домой, а кожа оставалась бы нетронутой. Если бы можно было то же самое сделать с глазами. Наложить что-нибудь не только на брови и ресницы, но на сам глаз. Прикрыть все, что может ее выдать. Купить линзы, хотя зрение у нее хорошее. Какого-нибудь другого цвета — черные или карие.
Мобильник издал два тоненьких писка. Сообщение от Майлин: «Ты не перезвонила. А тут случилось кое-что, связанное с твоим вопросом в то утро».
Сестра звонила накануне вечером, посреди фотосессии, и Лисс сказала, что перезвонит, но не стала. Пожалела, что призналась сестре в том всплывшем воспоминании. Вообще-то, с памятью у нее все было в порядке, она прекрасно помнила все дни и недели. Исчезло только то, что было очень давно. У других, как у Рикке, кажется, детальная память обо всей жизни и даже о том дне, когда им надели первые ботинки. Воспоминания были, очевидно, как фильм, который можно отмотать назад и пересматривать, когда хочешь. У Лисс же было не так. Она довольно много помнила из того, что было связано с дачей, но не раньше своих двенадцати лет. Каждое лето и каждую зиму они проводили несколько недель за городом. Выходные и каникулы. Ехали на машине до Бюстермусан и катили нагруженные санки в гору до Вангена, а потом нужно было их буксировать по тропинке к озеру Моррванн. Или на лыжах из Лосбю. Когда они повзрослели, они с Майлин ходили одни, без взрослых. Иногда по вечерам. В свете луны над Гайтшёэном и Рёириванн. Вверх через темный лес с рюкзаками. Замирая от веселья и благоговения в обступившей тишине.
Ей не надо было помнить больше. Майлин, наверно, думала, она заговорила об этом едва уловимом воспоминании из спальни, потому что оно ее мучило. В таком случае она ошибалась, и Лисс решила сказать сестре об этом в следующий раз, когда позвонит ей… Она не видела сестру уже полгода. Поздней весной Майлин приезжала к ней в Амстердам. Была на какой-то конференции. Что-то о насилии над детьми. Она занималась этой темой и должна была делать доклад. А потом осталась на несколько дней. Лисс показывала ей город. Отвела ее в школу и в фотостудии, где работала. Большую часть она от старшей сестры скрыла. Ничего о вечеринках и кокаине. И еще она следила, чтобы Зако держался подальше. Он не должен был встретиться с Майлин. Два мира, которые надо держать подальше друг от друга. Вместе они быть не могли. И все-таки откуда этот вопрос Майлин, когда Лисс отвозила ее в аэропорт: «Как ты здесь справишься, Лисс?»
Он так сильно ее задел, что она даже не сумела разозлиться. Со мной все будет в порядке, могла бы она ответить. Это был ее триумф над всем, от чего она сбежала. Над той жизнью, которой она никогда не будет жить.
Майлин не унималась: «А ты не помнишь, что я тебе сказала в последний раз, когда забирала тебя из полиции?»
За последние годы перед отъездом Лисс несколько раз увозили в участок. Майлин была согласна, что война в Ираке отвратительна, и она неуклюже вышагивала на некоторых разрешенных демонстрациях, где все было тихо и чинно. Лисс было этого недостаточно. Она входила в группу активного сопротивления. Они отправились шествием к американскому посольству и не обрадовались, когда полицейские стали их разгонять. Они пришли в ярость и ответили камнями и бутылками. Несколько человек из группы хотели пойти еще дальше, чтобы нападающие почувствовали всю их ярость. «Думаешь, это поможет больше, чем мирные протесты?» — спрашивала Майлин. Сама она работала изнутри, как она утверждала, и тогда Лисс в кои-то веки на нее разозлилась: «Была бы ты изнутри, ты была бы частью системы, в лучшем случае полезным идиотом!» Майлин была непоколебима: «Когда ты дерешься с полицией, на самом деле ты пытаешься найти власть сильнее тебя, которая тебя отметелит и тем самым только подтвердит, как в этом мире все ужасно». Лисс раз за разом требовала, чтобы сестра не вмешивалась. Но Майлин никак не хотела оставить ее в покое.
В машине по дороге в Схипол она сказала: «Я боюсь, ты продолжаешь заниматься все тем же, когда ты сидела посреди улицы и ждала, что набежит полиция. Ты всегда находишь себе кого-нибудь брутального и жестокого, чтобы драться и чтобы тебя лупили». — «Ты его не видела», — возражала Лисс.
Ей удалось удержать Зако на расстоянии, но сестра подолгу разговаривала с Рикке. А Майлин не надо было многого, чтобы создать нужный образ.
«Рикке наболтает что угодно, — внушала сестре Лисс. — Чего она только не сделает, чтобы переспать с ним».
Майлин больше ничего не говорила. Каждую неделю в течение осени они созванивались, но она никогда не спрашивала о Зако или о жизни, которую вела Лисс в Амстердаме. Наверное, ждала, что Лисс сама заговорит. Майлин всегда ее ждала.
«Как ты справишься, Лисс?»
* * *
В четверть пятого Лисс приняла душ. Она вышла, не поев. Да и еды в доме не было. Отстегнула велосипед, стоявший в углу за лестницей в подвал, и вынесла его на улицу. Пахло свежим хлебом из булочной на углу. Воздух благоухал чизкейками, берлинерами и кренделями. На секунду она остановилась и принюхалась, довольная, что ее не тянет ничего купить, что она не поддается желанию засунуть в рот что-нибудь мягкое и сдобное.
Она немного проехала по Хаарлеммердайк, свернула к Принсенграхт. После многих дней проливного дождя воздух был еще сырой и холодный, солнце пробивалось сквозь разрывы облаков, раздвигало их, и оттуда просвечивала резкая синева. Небо менялось все время, погода становилась все лучше, и из труб домов-лодок вдоль канала шел дым. Ее тут же охватило странное чувство вроде опьянения. Она покатила быстрее. Можно было бы здесь остановиться, остановить время, заморозить эту картинку с увядшими цветами в горшках вдоль берегов канала, светлыми облаками над головой и силуэтом церкви Вестеркерк, тянувшейся к ним. Когда-нибудь, наверное, она будет вспоминать эту велосипедную прогулку, этот прорыв к тому, посреди чего она жила и при этом не замечала. Но трудно было представить себе, что она доживет до воспоминаний. Она уже давным-давно решила, что создана для короткой жизни. Ей нравилось шутить над этим. Тогда Рикке называла ее меланхоликом, но это неправда, настроения сменялись слишком часто, чтобы можно было определить ее одним словом. Однако у нее был ясный образ собственной смерти. Она отправляется на дачу. Единственное место в Норвегии, по которому она скучала. В лесу, рядом с озером. Там зима. Снег очень сухой, скрипит под сапогами. Она проходит мимо камня, с которого они обычно прыгали летом. Идет по берегу вдоль замерзшего озера. Сворачивает к болоту Находит место, где можно лечь. Небо между верхушками деревьев ясное и черное, как цветное стекло. Взять и просто медленно соскользнуть в холод, который охватит ее… Эта мысль время от времени ее утешала. Она договорилась сама с собой о том, как кончит жизнь. Чувствовала легкую грусть, когда думала об этом. Но отсюда она черпала свою силу.