— Чего не делать?
— Не двигайся с места.
— Ты же хотела, чтобы я подошел ближе?
— Не сейчас, — сказала она.
Он остановился.
— Должна кое в чем признаться. Я — глубоко неуверенный в себе человек.
Он молчал.
— Ты знал это?
— Догадывался.
— Ты все это время анализировал меня?
— Нет.
— О чем еще ты догадывался?
— Я не анализировал тебя.
— А вот я тебя анализировала, — сказала она. — Тебя привлекают женщины поврежденные, неуверенные в себе?
— Нет.
— Ханна уверена в себе?
Он затряс головой.
— Трудно разобраться, какая она. Сколько на нее ни смотри. Не такая, как я ожидала.
Он спросил:
— А чего же ты ожидала?
— Честно говоря, не знаю. Но — не этого.
Больше всего Джоне хотелось ее ударить. Но ведь того она и добивалась. И он не станет, он выдержит принцип. Имеет ли это еще хоть какой-то смысл? Если он ударит ее сейчас, то будет бить, бить, пока кто-то или что-то его не остановит. Может быть, этого она и хотела. И он бы так и сделал. Наконец-то их чувства совпали.
— Лапочка, — позвала Ив. — Иди сюда, покажись.
Сперва — никакого ответа, никакого, тишина.
Ему привиделось самое страшное, что возможно в этом мире или в другом: Ханна, зарезанная, как тот человек в канаве, сдувшаяся проколотым шариком.
— Ханна, лапочка, иди сюда. Не бойся.
Она показалась на верхней площадке лестницы.
Облегчение от того, что видит ее живой и невредимой. Ужас от того, что она стоит так близко к Ив.
— Ханна, — сказал он. — Вернись к себе в комнату.
— Спускайся к нам, лапочка, мы хотим, чтобы ты была с нами.
— Ханна, вернись к себе в комнату.
— Тш-ш, мы же тут все друзья, правда, лапочка? Старые друзья всегда ведут себя дружно. Приходят на помощь в беде. Ну вот. (Ханна, дыша ртом, позволила Ив взять себя за руку и свести вниз по ступенькам.) Вот. Погляди-ка на себя. Лапочка, ты только погляди на себя. Не знаю, какой я себе ее воображала, но уж точно не такой. Я ошибалась.
— Ханна. — Нет, он не сумеет голосом подчинить ее. — Иди сюда сейчас же.
Ив улыбнулась, погладила Ханну по мятой щеке, — обычно от чужого прикосновения Ханна шарахалась, но не в этот раз: ее словно загипнотизировали.
— Пожалуйста, — сказал он. — Пожалуйста, уходи.
— Не двигайся.
Он остановился.
— Проси прощения.
— Извини.
Ив сказала:
— Ты меня перебил.
— Извини.
— Я тебя прощаю. Но ты рассердил меня, Джона Стэм. Ты должен был сам мне рассказать. Должен был давно рассказать, чтобы я сюда не ездила. Пощадить мою гордость. — Она прижала Ханну к себе в пародии на объятия. — Лапочка, ты такая страшная. Ш-ш-ш, не обижайся. Ты ведь даже не понимаешь, о чем я говорю, верно? — Через плечо Ханны Ив смотрела прямо на него. — Ты должен был давно мне рассказать. Показать не старую, а нынешнюю фотографию. Чтобы я убедилась, каким она стала страшилищем. Бедная ты девочка. Уродина ты моя. — То ли обе они тряслись, то ли одна дрожала и трясла другую. — Боже милостивый, Ханна, мерзей тебя не найдется человека во всем округе Нассау. Отвратный гипсовый слепок. По сравнению с тобой я херувим. Воплощение красоты. По сравнению с тобой я головой касаюсь неба. Тебя бы в клетку запереть и в море выбросить. — Она засмеялась, она заплакала. — Ты совсем не такая, как я. Мы даже не принадлежим к одному виду. Ты же не понимаешь, да? Куда тебе понять. Ничего ты не понимаешь, уродливая и тупая. Ты ведь даже не человек, Ханна. Меня это убивает. Ты меня убиваешь. Ты не понимаешь, о чем это говорит, — что он предпочел тебя. Это многое говорит… — Она разомкнула объятия, рука с ножом поднялась — многое говорит о том, что — до уровня их глаз, и он увидел — многое говорит о том, что он, — что они в точности одного роста, что — многое говорит о том, что он чувствует — в каком-то ином времени, в более милосердном мире они могли бы оказаться сестрами — многое говорит о том, что он чувствует ко мне.
В носках он заскользил по деревянному полу, оттолкнулся рукой от подлокотника кресла, и в это мгновение поднял глаза и успел увидеть бессловесный провал лица Ханны и брызнувший вишневый сок.
Теперь Джона проводит выходные с родителями. Ему нравится сидеть с новорожденным племянником, которого его мать именует Ангелом, словно так и значится в его свидетельстве о рождении, — вообще-то малыш записан Грэмом Александром Хаузманом. Кейт называет его то Малышом, то (когда непосредственно обращается к нему) Гэ-рэмом, Гууу-рэмом. «Гуу-рэм», — воркует она, щекоча младенческий живот, и младенец улыбается, или пускает газы, или и то и другое одновременно. Гу-гу-рээээм.
Эрих зовет сына Алекс. Он предпочел бы сделать это имя основным в честь своего деда по матери Александра Шлиркампа. В последние месяцы беременности Кейт Эрих развернул кампанию за то, чтобы переставить имена, отодвинуть Грэма на второе место, — если, конечно, нудные разговоры Эриха можно охарактеризовать бравурным словом «кампания». Кейт весело напомнила, что Гретхен имя дал отец, и теперь, по всем правилам, ее очередь. К тому же стоит произнести «Александр Грэм» — и все вспомнят Александра Грэма Белла, [31] а ей ни к чему, чтобы ребенка прозвали «Малышом Беллом» (а ее, о ужас, «мамашей Белл»).
Отец Джоны никак не может взять в толк, зачем нарекать ребенка на один лад, а потом переиначивать его имя. Кроме того, он заметил, что глаза у новорожденного светлым песочным оттенком напоминают хлебцы «Грэм» из непросеянной муки, и с тем большим удовольствием произносит точное — вдвойне точное — имя внука. Джоне он говорит: надо же, кареглазая Кейт и ее сероглазый муж породили мальчика с золотыми глазами. Генетика посложнее будет, чем курс в старших классах, где учат, будто любой вариант фенотипа предсказывается решеткой Паннета. Столько сложных взаимодействий… к тому же, по мере того как ребенок растет, он меняется. У Джоны, к примеру, в первые полгода жизни глаза были голубые, а потом ферменты и белки получили новый приказ и вернули малышу законное наследство — болотно-зеленый цвет. Все это Джона и так знал, но поболтать с отцом было приятно.
Гретхен пока никак не называет братца. Ушла в отказ. Ведет себя так, словно этот вопящий сверток, требующий от ее родителей все больше времени и сил, — лишь временная неприятность, а не серьезное покушение на ее суверенные права. Она посоветовала засунуть его обратно маме в живот. Кейт и посмеялась, и озаботилась: Так с малышами не поступают. С мамочками тоже.