Время от времени в приватных разговорах за рюмкой коньяку с прокурором Чухлым и начальником милиции Рыбаковым, Колдунов мягко инструктировал подчиненных о необходимости подобного рода контролируемых конфликтов, не уставая повторять, что самое главное — не позволить процессу выйти из берегов, не дать перерасти боям местного значения в большую войну, но, с другой стороны, нельзя было и искоренять явление под корень, поскольку явление это объективно и, значит, необходимо на данном этапе исторического развития. К тому же насилие по убеждению Колдунова являлось совершенно естественным фактором в периоды передела собственности и первоначального накопления капитала. Когда беззакониями и преступлениями повязаны большие массы народа, тогда народ этот становится менее опасен и в нем угасает изначально свойственная ему тяга к правде и справедливости.
Тамара Ивановна подвинула к мужу плоскую тарелочку, в тарелочку эту осторожно установила специальную сковородочку из нержавеющей стали, сняла с нее крышку. Затем налила в любимую чашку Вениамина Аркадьевича густо заваренный кофе. Движения ее были исполнены заботливости и расположения, но в то же время неуклюжи, что с неудовольствием отметил про себя Колдунов, и лоб его нахмурился.
Тамара Ивановна, как всегда, окунула широкий край рукава японского халата в сковородку с яичницей и пролила несколько капель из кофейника на полированный стол. Вениамин Аркадьевич проследил за тем, как она прошествовала к своему краю стола, грузно уселась на дубовый стул с высокой резной спинкой, шумно вздохнула.
“Все-таки простолюдинка, — подумал Колдунов. — Ничем не вытравишь, никаким воспитанием. Сколько свинью не учи…”
— Ты, матушка, придерживала бы рукава, — сказал он ласково. — Я уж тебе и в прошлый раз замечание делал…
— Да как их придерживать, Вениамин Аркадьевич, если руки чайником заняты? — простодушно ответила Тамара Ивановна. — Уж не знаю, как эти японки управляются с такой одеждой. Я бы лучше в старом своем халате ходила, я к нему привыкла, он удобный…
— Забудь, — строго сказал Колдунов. — Ты жена мэра, то есть часть его имиджа. Поэтому здесь не личное твое дело, а большая политика. Должна и выглядеть соответственно, и разговор светский поддержать…
— Да уж учили меня твои стилисты…
— Вот именно. Я вот все схватываю на лету, меня много учить не надо….
— Да ты, Вениамин Аркадьевич, всегда был переимчивым, от природы. Помнишь, еще первый секретарь Хрякин удивлялся и дятлом тебя называл…
— Перестань, Тамара, — оборвал ее Колдунов и поморщился. — Во-первых, не дятлом, а дроздом… А во-вторых, нельзя же вот так по простоте ляпать все, что тебе в голову придет. Ты вон и весной на открытии выставки современного искусства меня на весь город опозорила. Не понимаешь, что это творчество, и ляпаешь как базарная баба. Я, положим, тоже, когда этот ржавый унитаз на бронзовом постаменте увидел, сперва ничего не понял, никакого смысла не уловил, но я же вида не подал, я улыбался, ленту разрезал, я головой кивал…
— Унитаз он и есть унитаз, и место ему в сортире, а не на выставке…
— Но тебе же объяснили, что это такой художественный символ! Конец цивилизации обозначает. У художника метод такой, шоковое искусство…
— А по мне, унитаз он и есть унитаз, а никакой не символ…
— Вот дура же! — не выдержал Колдунов. — Вся Европа признает, а моя Дунька свое талдычит. Знаешь, за сколько он, унитаз этот, вернее, символ этот, продан? За двести тысяч марок! А-а!.. Уяснила теперь?
— Вольно дуракам шальные деньги швырять…
— Все-все, замолчи наконец! С тобой спорить, надо ведро гороху съесть. Кого хочешь из терпения выведешь. Ты вот что лучше… Скоро в город писатели приедут из Москвы, целая делегация… По выборам мне помогать… Так ты хоть там в грязь лицом не ударь, простодушная ты моя. Ты бы, мать, к их приезду хоть стишок какой выучила, что ли…
Такие сцены между супругами происходили почти ежедневно — начиналось все вроде бы так, как нужно, то есть Тамара Ивановна изо всех сил старалась вжиться в образ, который начертал ей Колдунов и поначалу все шло более-менее пристойно, но после нескольких фраз натура брала свое, и Тамара Ивановна опять становилась самой собой — той простосердечной и обычной женщиной из провинции, на которой когда-то в пору нерасчетливой молодости Вениамин Аркадьевич так опрометчиво женился.
Вениамин Аркадьевич замолчал и принялся за еду. Тамара Ивановна готовила превосходно, потакая малейшим его прихотям. Колдунов любил, чтобы кусочки свинины были не очень постными, чтобы сальца было побольше, а мясо располагалось по самому краю; кроме того, с верхней своей стороны шкварки должны были быть полупрозрачными и нежно светиться, снизу же полагалось находиться янтарной хрустящей корочке.
Быстро расправившись с яичницей, он не устоял перед соблазном и, хоть это по его представлениям сильно расходилось с чопорным дворцовым этикетом, наколол на вилку хлебный мякиш, тщательно собрал самые лакомые остатки и с удовольствием отправил их себе в рот. Вытер белоснежной салфеткой жирные губы, поднялся.
— Я, мать, кофе в кабинет заберу, поработаю часок над бумагами… Ты скажи Юрке, чтоб через час подогнал машину… Тьфу ты! Наваждение какое-то, никак не могу отвыкнуть… Скажи этому… новому… как его? — Семенову! — чтоб через час стоял у подъезда!
— Эх… То-то же! — откликнулась Тамара Ивановна. — А ведь зря ты, Вениамин Аркадьевич, Юрку-то обидел! Он тебе десять лет верой-правдой, а ты его вышвырнул, как собаку. Ни спасиба, ни до свиданья. Не по-людски, прости меня, получилось, а?..
— Уж как получилось, так и есть, — огрызнулся Колдунов. — Слишком много возомнил о себе, сопляк! И потом в моем положении надо время от времени избавляться именно от верных людей. Не понимаешь ты… Верные и близкие люди, как учит великий Макиавелли, становятся рано или поздно самыми злейшими изменниками и предателями…
— Кто учит?
— А!.. — отмахнулся Колдунов, скривив рот. Макиавелли вспомнился ему к случаю, и Вениамин Аркадьевич вовсе не был уверен в том, что упомянутый им итальянец когда-нибудь произносил нечто подобное, но ему было важно оправдаться хотя бы перед женой, ибо вся эта история с верным водителем Юркой была действительно очень неприятна для Колдунова. Но уж слишком этот Юрка был независим, прямо-таки до бестактности!
По мере возвышения Колдунова все окружающие соответственно с этим меняли тон, пригибались, льстили подобострастно, и хотя понимал Колдунов, что врут и притворяются людишки, а все равно приятно было. Юрка же — парень независимый, наблюдательный, напрочь лишенный холуйства, при случае одним словцом насмешливым, одной шуточкой ядовитой, одним взглядом ироничным все настроение испортить мог. Близкий человек, а уж очень раздражать стал. Пришлось уволить. Однако расстаться с личным водителем можно было по-человечески, а не так, как сделал это Колдунов — заглазно и без всяких объяснений, словно бы исподтишка. Думал он выдать шоферу в виде компенсации некоторую сумму, тем более, что тот в нужде большой оказался, но как-то не решился, упустил время, а потом и вовсе на все это дело махнул рукой. Доносились до него слухи, что уезжать из города собрался Юрка, чуть ли не в саму Америку, а может быть, даже и уехал уже…