Я совсем беспомощен. Голова гудит от суматохи бессвязных мыслей. Я устал от этой жестокой жизни. Мне думается о смерти, как об избавлении от того мира, что я создал вокруг себя, и что приносит мне сплошные тягости и страдания. Мне все опротивело, я ко всему равнодушен. Но живым мне не вырваться из уготованной колеи. Может, в смерти есть тайна великого пробуждения, и, раскрыв глаза в новом пространстве, я увижу в нем безмятежный зеленый луг, залитый неведомым солнцем, и ступлю на него, а навстречу, блаженно жмурясь, шагнет старый дружище Патрик. И скажет: пойдем, я заждался тебя. Здесь нет лжи, изуверства и боли, здесь не нужны деньги и власть, здесь только сотворчество с Богом.
Я иду в ванную, ледяной водой вымываю заплаканные глаза, и принимаюсь одеваться. Через два часа я дома.
Домашние меня не встречают, скрывшись по своим комнатам. Они ждут от меня обвинений и исступленной истерики. Глупые. Это я боюсь встречи с ними, боюсь их слез и необходимости сопереживания, на которое нет воли и сил. Неужели они не понимают, что я люблю их больше всех на свете и хочу быть их лучшим другом?
Меня захлестывает волна великодушия и любви к ним, всем троим. Нина, впрочем, во Франции, и ее отстраненность от случившегося с нами горя − к лучшему.
Я захожу в спальню к Барбаре. Она понуро сидит на кровати. Лицо ее заплакано.
Сажусь рядом, молча обнимаю ее. Она благодарно шмыгает носом, припадая к моей груди.
− Мы не должны были выпускать Патрика из дома, − сдавленно произносит она.
− Как его удержать?.. − сокрушаюсь я покорно.
− Этот ротвейлер… Он всегда обходил его стороной, и вдруг…
− Мои парни пристрелили его.
− Этим ничего не поправишь. Бертона час назад увезли с сердечным приступом.
Бертон − мой бывший сослуживец, сосед, владелец проклятой собаки.
Барбара подавляет рвущийся из горла всхлип. Произносит с тяжелым вздохом:
− Звонила его жена.
− У них какие-то претензии? − с ледяной яростью вопрошаю я.
− Они боятся…
− То есть?
− Они боятся, что ты их убьешь. Она так и сказала: мой муж хорошо знает Генри. И умоляла меня поговорить с тобой…
− Вот, идиоты… − бормочу я.
Я озадачен: неужели меня воспринимают со стороны, как законченного злодея? Какой повод я дал? Бред… И, главное, не один Бертон, а тот же Кнопп… По-моему, я инстинктивно вжился в чуждую роль, и она мне здорово удается, хотя сути ее я даже не сознаю.
Через час привозят лакированный гробик. Я бережно укладываю в него Патрика. Прикрываю его голубые, замершие остекленело глаза. На его веках − детские, трогательные реснички.
Барбара плачет. Мне трудно дышать, я стискиваю зубы. Мне тоже хочется разрыдаться от любви, сочувствия и от жалости к самому себе, но ничего подобного нельзя позволить. Я не могу потерять над собой власть. Тем более, на глазах охранников и прислуги. Марвин стоит с потерянным лицом. Неверной рукой я глажу его по поникшей голове.
− Я потерял братика, − проникновенно говорит он, и эти слова разрывают мне сердце.
Едем на кладбище. Сухая, пыльная земля укрывает то, чему многие годы я отдавал свою бесконечную нежность и признательность.
Неужели все безвозвратно? Неужели жизнь обманывает нас смертью? Тогда все мы − торжество безумной бессмыслицы.
Через час я председательствую на совете директоров. Вокруг меня десятки учтивых людей. Они не знают, что творится в моем сознании. Проведай они о моих переживаниях, лишь передернут недоуменно плечами. Ну, жалко котика… Между тем у каждого из них свои трагедии, до которых мне нет дела. Что объединяет нас? Взаимная корысть? Да, именно она − катализатор бурлящего сообщества человеков. В какой бы привлекательной упаковке не преподносилась. Выходит, любовь − явление случайное и вторичное. И по покойникам мы зачастую горюем из-за корысти и собственного эгоизма. В первую очередь мы жалеем себя, а не их.
Возможно, я оплакивал Патрика потому, что с ним ушла часть моей способности кого-то любить. Часть волшебства, дарованного Богом. И я обеднел.
− Мы с тобой сегодня схожи на предмет помятой рожи, − сказал Геннадий Жукову, всматриваясь в приятеля и неодобрительно покачивая головой.
− Да, зеркало с утра опять с похмелья, − уныло согласился тот.
Они сидели на кухне среди собранных сумок и порожних бутылок, ожидая, пока освободится ванная, где Слабодрищенко, под обильную россыпь душевых струй, напевал ласковым баском нечто жизнеутверждающее. Казалось, события прошедшей ночи прошли мимо его рассудка. Психика у этого человека была создана из прочнейшего материала.
Похмелье было тяжелым, но его пересиливал заполошный страх перед местью бандитов и бестолково упущенным временем.
Наспех позавтракав, подхватили баулы, принявшись грузить их в «Ниву». Во дворике было тихо, на сквере, под присмотром мамаш, играли детишки, опасности не сулило ничто. Мимо проехал смердящий зловонием грузовик с облезлым контейнером, набитым мусором. Нос к носу уперся в микроавтобус, стоящий в тупике и закрывающий ему подъезд к помойке. В автобусе никого не было. Чумазый водитель грузовика заглушил двигатель, высунувшись из окна, крикнул Жукову:
− Чья тачка, не знаешь? − И, получив отрицательный ответ, нехорошо выругался.
В ржавом проеме мусоросборника, над кривой задымленной балкой и прочим нагромождением грубого железа, Жуков приметил выведенную мелом надпись: «Здесь ваш последний причал, чайники…»
Слабодрищенко, усевшийся за руль, осторожно подгазовывал, разогревая движок.
В этот момент возле грузовика, словно материализовавшийся из пространства, возник верткий, как крыса, тип, чеканно обратившись к водителю:
− Немедленно убрать машину!
− Да куда ж я…
− Подать назад!
− Трогай быстрее, − обратился Квасов к Слабодрищенко. − Иначе этот чертила нам все перекроет!
Стартер мусоровоза между тем вяло всхлипнул, а дальше последовал беспомощный щелчок реле.
− Аккумулятор, сука! − сокрушенно проговорил водитель, возмущенно скосив мутные рачьи глаза к кончику длинного, хрящеватого носа.
Взгляд неизвестного гражданина, метнувшись потерянно, в следующий момент внезапно и сверляще уставился на Жукова, захлопывающего багажник. После незнакомец повел себя странно. Полез за пазуху, доставая оттуда явно милицейского свойства документ, в два шага пересек разделяющее его и Юру пространство, раскрыл документик и произнес:
− Господа, вам придется…