– У тебя неприятности?
– Да. Связанные с тобой. Но мои – второго плана, а твои – первого. Значит, Серега, такое вот дело…
Одинцов выслушивал его бесстрастно, хотя и морщился порой в каком-то тягостном раздумье. В итоге спросил:
– Твои соображения, представитель заказчика.
– Закинь начальству рапорт об отставке по выслуге и срочно – на дно. Думаю, годик-другой перекантуешься, а там, глядишь, все уладится. А может, и раньше… Твою ситуацию каждый день по телевизору отслеживать можно. Идет Хозяин наверх, значит, вжимайся в дно. А сковырнут его оппоненты, можно и перья расправить…
– Крылья, Алихан. Перья чистят вроде как…
– Ну и то, и другое, ты понял.
– Я понял грустную вещь, – сказал Одинцов. – Моя должность, увы, способствует укреплению самонадеянности, но не безопасности. И поиски поддержки – путешествие в пропасть.
– Соратников имеешь в виду? Или генерала своего?
– Его, многомудрого.
– Но у тебя с ним вроде хорошие отношения?
– Что значит – «хорошие»? – вздохнул Одинцов. – Да и вообще, какие могут быть отношения с гюрзой или с крокодилом? Так… Пока я жив, вот и все отношения.
– Странно, я думал, он мужик порядочный…
– Ага, всех по порядку!
– Неделю тебе еще гарантирую. – Алихан помедлил. – Теперь так. Нужен мотив твоего исчезновения. Мотив меня бы устроил вот какой: послезавтра подошлю к тебе уголовничков через своего человека. Грабителей. Все всерьез будет, так что готовься. Учить тебя, думаю, не надо, что наиболее опасные бытовые ситуации – вход в подъезд и выход из него. Полагаю, нападут на тебя на площадке перед лифтом. Стрелять они не станут, им шум ни к чему, так что все тактические преимущества – твои…
– Это ясно. Но где здесь мотив? И зачем такая крутая схема?
– Этих персонажей мне надо убрать со сцены, – ответил Алихан. – Не откажешь в ответной любезности? Тогда соединим малоприятное с полезным. Ты их уложишь из оружия по своему выбору, но так, чтобы оборона была адекватна нападению… А дальше – рапорт и в кусты. Оброни кому надо, что не грабителей ты угрохал, а наверняка подосланных убийц! Вот и мотив: издерганные нервы, мания преследования…
– У меня-то?
– А почему нет? У каждого есть свои тараканы… – Алихан покрутил в воздухе кистью руки.
– В смысле?
– Ну, в башке…
– Возможно, ты прав, – через усилие улыбнулся Одинцов. После промолвил с разочарованной укоризной: – А ты, значит, так и остановился на ремесле душегуба.
– Во-первых, душа бессмертна, – сказал Алихан. – Во-вторых, ремесло как ремесло. Интересная, живая работа. Много свободного времени. Ну, так как, полковник? Уменьшим поголовье активного уголовного элемента?
– Благородную задачу предлагаешь, слушай!
– Вот это по-нашему, – одобрил Алихан. – Может, поедем перекусим куда-нибудь, а?
– Куда именно?
– Ну, в клуб «Ап энд даун», к примеру.
– Не, – протестующе поднял руку Одинцов, – там чашка кофе пятьдесят долларов стоит!
– И хрен с ними, с долларами!
– Понимаешь, – сказал Сергей, – я не пойду туда потому, что если заплачу эти деньги за чашку кофе, то как бы распишусь аршинными буквами, что я – мудак! И что поделом мне! Кстати, меня туда затащила раз погулять одна компания… Ну, нагуляли… На новый «мерседес». А потом, если уж о кофе, – встречаю я хозяина заведения в одной бане, говорю ему: что, мол, за дела? Чашка кофе – полтинник! Вы чего, обалдели? А он мне: это, дескать, ложь, вас обсчитали, скажите кто! Я разберусь! Это безобразие! Чашка кофе стоит всего сорок пять долларов!
Алихан рассмеялся, показав жемчужные, не испорченные табаком зубы.
– Тогда бывай! Отлежаться-то есть где?
– Найду.
Оставшись один, Сергей задумчиво оглядел зал, обнаружив, что стоит у глухой стены, в чьей нише красуется некий горельеф, изображающий счастливую советскую семейку: папу, маму и дитя.
В композиции присутствовало развевающееся красное знамя, голубки и – оливковая ветвь в руке женщины, у которой за блузкой розовели подкрашенные соски. Масляная бордовая краска трескалась на ее каменных губах и на ногтях ног, обутых в тапочки-вьетнамки. Глава семьи, державший на плече чахлого младенца, смотрел в поющую даль коммунизма с вдохновением загипнотизированного идиота, и Одинцов не удержался от кривой ухмылки, узрев на его убогих кроссовочках – точной копии тех, что некогда заваливали социалистические прилавки, – подведенные черной кисточкой шнурочки.
Эта скульптурная карикатура была плодом трудов либо жутчайшего халтурщика, не обладающего и мизерной толикой какого-либо художественного вкуса, либо тонкого злорадного злопыхателя над дуростью как предложенного ему проекта, так и над всей системой совдеповской лживой агитации, чье вранье в итоге кислотой изъело и вполне реальные ценности того времени, когда на лицах людей в метро и на улицах улыбки редкостью не считались.
Он постоял, глядя, как пожилая уборщица в оранжевой синтетической безрукавке старательно выжимает в ведро грязную мешковину, снятую со швабры, – серую, ветхую ткань.
И отчего-то представилась Одинцову его нынешняя жизнь с выхолощенным, напрочь утраченным смыслом сродни этой половой тряпке, пропустившей через себя пуды метрополитеновской грязи.
В Питере я проторчал неделю, каждодневно навещая следственные органы государственной безопасности, интересовавшиеся вопросами, на удивление далекими от существа возбужденного уголовного дела, а именно: в чем состоит мой сегодняшний бизнес, какое у меня мнение об американском партнере Соломоне, с кем из представителей русскоязычной эмиграции общаюсь, что представляет из себя род их занятий и образ жизни, звонил ли мне кто-нибудь в гостиницу из Москвы или из Америки? Да, и такой вопрос звучал из уст следователя – молодого интеллигентного человека со скучным лицом и голосом, в котором превалировали небрежные интонации, неприятно воздействующие на сознание.
То ли гэбэшники считали меня за дурака, то ли сознательно переигрывали, так или иначе, я уяснял, что интерес к моей персоне у них угасает, и вскоре меня отпустят с миром.
Вероятно, им удалось выйти на живой и горячий след, а оттого процедура моих допросов становилась все более формальной и даже надуманной.
Красавица солистка меня уже не навещала, разрабатывая, видимо, иные, более перспективные в финансовом и информационном планах объекты, и я прекрасно высыпался, хотя особенного удовольствия от сна, не потревоженного присутствием рядом жаркого женского тела, не испытывал.
Тофика, по словам следователя, освободили, он уехал в Москву, и данный факт царапнул мое сознание, ибо кавказский друг, зная, что я торчу в гостинице, даже не удосужился на телефонный звонок мне, попавшему благодаря его вольным или невольным аферам в глубокую и вонючую лужу. С другой стороны, такая его позиция поселяла неосознанную тревогу и подозрения.