Стрижак и Маневич имели боевой опыт и не рвались в бой, находясь практически в тылу врага. Но если лейтенанта мотоциклисты не заметили, то повозку разглядели и развернулись в ее сторону. Все это происходило на закате, когда огромное солнце уже наполовину исчезло за вершиной дальнего холма. Утих дующий весь день ветер, над степью опускалась тишина, отчетливо слышался звук мощных моторов. Ездовой съежился и не знал, что делать. Зато не растерялся Стрижак, подхватил с соломы две «лимонки» и крикнул ездовому:
– Гони, дядя. Спасайся.
И прыгнул в пыльную жесткую полынь. Вслед за ним бросился верный Геннадий Захаров, уронил фуражку с синим околышем, снова нахлобучил и взвел затвор «ППШ».
– Гена, лежать. Только не двигайся, – возбужденно командовал майор. – Я начну, а ты следом.
– Понял, – кивал старший сержант.
Стрижак подпустил мотоциклы на пятьдесят метров. Кольцо взрывателя выдергивалось легко, секунда задержки и бросок. Гранаты взорвались возле заднего мотоцикла, передний увеличил ход и пролетел мимо, Захаров стрелял ему вслед с колена длинными очередями. Вдруг ахнул, выронил автомат и схватился за пробитую ладонь. У головного «зюндаппа» вышибло спицы, из бака вытекал бензин. Мотоциклист лежал, обняв руль, солдат из коляски убегал прочь, Стрижак азартно палил вслед из «ТТ» и мазал.
Солдат едва не столкнулся с Ходыревым, они выстрелили друг в друга, промахнулись, затем растерянно попятились. Поняли, если продолжать стрельбу с пяти шагов, то погибнут оба. Маневич тоже медлил. Вражеский солдат исчез в сумерках. Ходырев разглядел особиста и закричал, махая пилоткой:
– Это мы, товарищ майор.
Трогательной встречи боевых друзей не получилось. Стрижак сыпал злые вопросы:
– Чего шляетесь по степи? Где рота? Разбежались или в плен сдались?
Да и сама стычка закончилась не слишком удачно. Ездовой лежал рядом с убитой лошадью и монотонно повторял:
– Мамынька… умираю я… умираю.
Поясницу пробило двумя пулями, на губах лопались розовые пузыри, глаза потускнели. Гена Захаров, верный помощник, растерял бравый вид, бинтовал простреленную ладонь и при этом ругался. Рукав гимнастерки и синие командирские бриджи были заляпаны кровью. Маневич протянул Стрижаку трофейный автомат, подсумок с магазинами.
– Удачно вы мотоцикл подорвали. А рота вся на месте, сидят ждут.
Известие о том, что рота не разбежалась, немного подняло настроение. Особист принял трофейный автомат и спросил:
– Чего ж вы второго фрица упустили?
Ходырев ответил, что растерялся, а Маневич не стал рисковать жизнью парня. Борис стоял на линии огня и непременно угодил бы под пули.
– Ну и правильно, – легко согласился Стрижак, которому нравился расторопный боец.
Майор глянул на разбитое колесо, развороченный бак и пожалел, что нельзя воспользоваться «зюндаппом» для транспортировки раненого.
– Я на себе понесу, – сказал Борис Ходырев. – Здесь всего километра полтора.
– Меняться будем, – добавил Маневич.
– Да уж, ребята, несите. Я староват такие тяжести таскать.
Раненого тащили по очереди Маневич и Ходырев. Старший сержант Захаров страдал от боли в пробитой ладони и проклинал шальную пулю. У подножия холма группу обстреляли. Разноцветные трассеры неслись из темноты, разрывные пули щелкали мелкими вспышками у ног. Пришлось залечь. Пока пережидали, ездовой умер, тело оставили на склоне. Капитан Митрохин был явно растерян и вздохнул с облегчением, увидев майора.
– Готовимся к отражению атаки, – доложил он. – Или к отходу.
– Люди все на месте?
– Двое сбежали, – торопливо сказал Митрохин, опережая Воронкова.
– Сколько в наличии?
– Восемьдесят человек.
– А что думает старший политрук? Снова будет убегать?
Воронков, в отличие от командира роты, пытался всячески скрыть растерянность. Как и другие, он прекрасно понимал, что остаются два выхода: героически держаться или отступить под прикрытием ночи. В первом случае рота окажется на вершине голого холма во вражеском окружении и обречена на уничтожение. Отступать без приказа означало угодить под суд.
Он нервно заулыбался и заявил, что рота исполнит свой долг до конца, согласно приказу командования. Глаза политрука говорили другое. Надо сматываться, пока эти дезертиры и пьяницы не разбежались, какая, к черту, оборона, да еще в отрыве от своих частей.
Майор понял, Воронков, которого он всегда недолюбливал, будет надежным союзником во время отхода. Прежде всего политрук очень старается спасти свою жизнь, ему также придется отвечать за исчезновение людей, за перебежчиков. Насчет убитых не спросят, пусть хоть вся рота угробится, а вот сдачу в плен не простят никому. Кажется, этого пока не осознавал лишь командир роты.
Личный состав разделили на четыре взвода по двадцать человек в каждом. Во главе одного из взводов Стрижак поставил Воронкова, затем имел короткий разговор с бывшим комбатом Елховым.
– С этой минуты исполняешь должность заместителя командира роты. Будешь находиться рядом со мной и Митрохиным. В случае чего, берешь командование на себя. Цель – вывести людей к своим.
Строптивый капитан лишь кивнул в ответ, он понял, никаких споров особист не потерпит. Отход начали через час. На холме оставался старшина Глухов с помощником. Некоторое время они стреляли из «максима», затем вытащили замок и побежали догонять остальных.
Шли без остановки. Геннадий Захаров жестоко страдал от боли в руке. Пуля перебила мелкие кости ладони, кисть опухла, бинты врезались в мясо. Тем не менее старший сержант шагал и подгонял отстающих. Один из штрафников упорно не хотел идти, садился на обочину и заявлял, что обессилил.
– Дай пять минут, – просил он Захарова.
– Нельзя. Отстанем от роты.
– Ну и что…
– Шагай, шагай.
– Я только обмотки подтяну.
И в очередной раз уселся на обочине. Видимо, у старшего сержанта имелись на этот счет инструкции. Он выждал минуту, снова поторопил отстающего, а когда тот легкомысленно отмахнулся, молча выстрелил из автомата. Негромкий хлопок услышали все. Стрижак быстрой походкой обходил ротную колонну и доходчиво разъяснял обстановку:
– Сейчас отстают только предатели и трусы. У нас один путь – пробиваться к своим.
– Под конвоем, – продолжил Надым. – Шаг в сторону – побег. Одного уже ухлопали, кто следующий?
– А ты шагни, попробуй.
Голос особиста звучал ласково и зловеще. Пристрелит к чертовой матери. Надым замолчал и убрался в глубину колонны. Он хотел сбежать еще по дороге на фронт, но состав гнали с короткими остановками до стации Баскунчак. Двери вагонов были наглухо закрыты, их распахивали раза два в сутки, когда приносили воду и еду, и на десяток минут выпускали людей подышать свежим воздухом.