Рыбы в Дону и окрестных озерах хватало, она составляла существенную часть питания. По весне и осени с Дона привозили огромные корзины свежих и соленых лещей, сазанов. Знаменитая донская чехонь, вяленая, светившаяся на солнце от жира и плотно набитая икрой, до войны не ценилась. Сейчас ее можно купить лишь за большие деньги. Зато пользовались спросом сомы весом до трех-пяти пудов, из которых делали котлеты, просто жарили и вялили отличный балык. Зимой в прорубях ловили щуку и сушили ее в сараях большими вязками. Я щуку не любил из-за сильного запаха тины.
В семье имелись две берданки 32-го калибра, ружья старые, сработанные до революции. Узкие длинные патроны вмещали десяток самодельных дробин или одну круглую пулю. С отцом Андреем Дмитриевичем и старшим братом Степаном выслеживали в лесу зайцев и лис, приносили диких уток. Охота считалась баловством, однако из берданки я научился стрелять довольно метко, позже это умение пригодилось.
Большим событием в жизни стали несколько поездок в Сталинград. Мой дядька работал на железной дороге и брал меня с собой в поездки. Получалось целое путешествие в вагоне общего класса, куда набивалось людей, как селедки в бочку. Я ехал с двумя проводниками в их служебном купе. Запомнился хороший дорожный чай, гудящая ночью печка и дни, проведенные в дороге. Ездил я не просто так. Отец передавал со мной для продажи соленые грибы, домашнюю сметану и масло. Грибы в безлесном Сталинграде расходились отлично, на вырученные деньги покупались обувь и сахар. Родители планировали даже устроить меня в железнодорожный техникум, однако дядька заболел, уволился с работы. Без него поездки стали бы слишком дорогие и хлопотные.
Какие еще события запомнились из того периода? Конечно, учеба в Серафимовиче (уездном городке на живописных холмах Дона) в школе-семилетке, с тридцать шестого по тридцать девятый год, где я жил совершенно самостоятельно у дальних родственников. Учебу после четвертого класса продолжали очень немногие. Дело в том, что поступали в первый класс с восьми лет. Четыре класса растягивались из-за нехватки учителей лет на пять, а в тринадцать годков мы все считались уже работниками. Детство кончалось рано. Тем, кто продолжал учебу, завидовали. Все же сидеть за партой гораздо приятнее, чем просыпаться чуть свет и заниматься монотонным крестьянским трудом.
Родственники жили бедно. Радовались, когда я приносил из Острожек сало и домашние пирожки. Порой неделями сидел вместе с родней на пустой похлебке и жидкой каше. Справедливости ради скажу, что родственники могли бы жить лучше. Были они какие-то непутевые, увольнялись с одной работы, не торопились устраиваться на другую. Часто ставили в огромной бутыли брагу и, не дожидаясь, пока она созреет для самогона, пили ее ковшами.
В Серафимовиче я впервые увидел городских пионеров в красивых пилотках-испанках, посмотрел фильмы «Джульбарс», «Чапаев», «Мы из Кронштадта». Библиотека в школе оказалась довольно богатой, с удовольствием читал Бориса Лавренева, Аркадия Гайдара, запомнился «Вратарь республики» Льва Кассиля.
Во второй раз приехал в Серафимович в 1940 году. Поступил в сельхозтехникум, получил место в общежитии. Парень я уже был взрослый, с первых недель стал подрабатывать на мелькомбинате, мельнице, как ее называли. По субботам и воскресеньям танцевал с городскими барышнями, провожал их до дома, целовался. Будущее казалось безоблачным. Раз в месяц появлялся в хуторе, приносил в семью муку, сахар, проделывая путь туда и обратно пешком. Однажды в феврале сорок первого попал в метель, потерял сумку с мукой, отморозил пальцы на ноге. Пролежал дня три дома и вернулся на занятия с опозданием.
Войну воспринял как огромную неожиданность. Время было противоречивое. С одной стороны, газеты и радио убеждали, все идет нормально, с Германией заключен мир, а с другой стороны, твердили о необходимости быть готовыми к любым проискам мирового империализма. В техникуме допризывная подготовка занимала важное место, особенно химическая защита, стреляли также из малокалиберных винтовок, я несколько раз занимал призовые места.
Работа на мелькомбинате помогала жить неплохо. Зарабатывал я рублей девяносто в месяц. Обед в студенческой столовой стоил 50 копеек, булочка со стаканом молока — 12 копеек. Я даже сумел купить себе костюм за 75 рублей, черного цвета, громоздкий и очень плотный. В городе это убожище носить не рискнул, но родителям мой костюм понравился.
— Ты в нем как инженер, — хвалила мой выбор мама.
Этот неудачный костюм я почти не надевал. Затем его благополучно сожрала моль.
За два дня до начала войны сдал свой последний экзамен летней сессии. Двадцать второго июня, как и все, слушал речь народного комиссара Молотова о нападении фашистской Германии на Советский Союз. Люди повторяли его слова: «Враг будет разбит. Победа будет за нами». В техникуме состоялся митинг, а затем человек семьдесят учащихся пошли к военкомату записываться добровольцами на фронт. В их числе находились ребята и девчонки, которым исполнилось всего лет шестнадцать-семнадцать. Как и многим, нам предложили возвращаться по домам и ждать дальнейших указаний. В отношении шестнадцатилетних стало ясно, что им предстоит учиться дальше, а насчет меня дело обстояло сложнее. Я подлежал призыву, и военкоматовский работник сказал, что, вероятнее всего, получу направление в военное училище.
— Дома можно пока побыть?
— Можно, — ответил старший лейтенант с кубарями на петлицах. — Там и жди повестку. Денька через три-четыре наведайся к нам снова.
Он не знал, что я живу в районе, а то бы обязательно меня притормозил. Я благоразумно промолчал, так как настроился съездить домой. Вернее, сходить. Несмотря на небольшое расстояние до Острожек, добираться туда было непросто, особенно в холодное время года. Требовалось переправиться на пароме или лодке через Дон, сделать крюк по проселку, выйти на малонаезженную лесную дорогу. Пятнадцать верст превращались в двадцать пять. За все время учебы в семилетке и техникуме лишь два раза удавалось поймать попутную машину, слова «автобус» мы тогда еще не знали. На подводы (обычно груженые) меня не брали — молодой, доберешься на своих двоих! Ничего, добирался.
Двадцать третьего июня пришел домой, отмахав без отдыха весь путь. Сразу попал за стол, провожали старшего брата Степана. Он сидел пьяненький, увидев меня, заплакал. По характеру мягкий, добродушный, но в трусости его никто бы не обвинил. Плакал он по двум причинам. Во-первых, жалел свою молодую жену и ребенка, а во-вторых, как у нас говорили: «Плакал не человек, а водка». Обхватив мои плечи, Степан заставил меня силой выпить полстакана самогона, потом еще.
— Вася, ты теперь главный помощник отцу. Бросай к ядреной фене город и возвращайся в хутор. Может, отсидишься здесь, мне все равно пропадать!
Чтобы не опьянеть, я ел картошку с мясом, балык из сома. Степан, не обращая внимания на остальных, предложил пойти покурить. Я не курил, но составил ему компанию. В сенях он снял с гвоздя свою берданку.
— Дарю на память, вспоминай обо мне.
— Спасибо, Степа. Ты бы не пил больше. Жену Ленку успокой, она сильно переживает.