А окаменевшие мужчины жили уже в другом, отчужденном измерении. Их лица заострились. Глаза запали. В уголках рта залегла печать страданий и потустороннего холода. Сухими, холодными руками они гладили головки детей, запоминали любимые черты жен, а потом, как по команде, начали снимать часы, доставать портсигары, расчески, зажигалки, другую мелочь… Не сразу сообразив, куда это деть, они достали носовые платки, завернули в аккуратные узелки уже, не нужные им вещи и отдали женам.
Всю ночь светились окна небольшого итальянского вокзальчика, всю ночь неслись оттуда всхлипы, стоны и рыдания заброшенных в эти края русских людей.
Тем временем по равнинам и холмам Италии мчался поезд с толстыми решетками на окнах.
— Господин майор, — обратился к Дальтону один из пленных, — а не слишком ли мы долго едем?
— Вот именно. Где тот лагерь, в который обещали нас доставить? — подхватил другой.
— А что это за река? — донеслось от окна.
— Смотри внимательней, на мосту должна быть табличка.
— Вижу. Братцы, да это же река По!
— По?! Не может быть!
— И солнце садится слева, — раздались встревоженные голоса. — Значит, мы едем на север!
— Были на севере Италии — и едем на север… Что-то тут нечисто. А не к границе ли нас везут?
— Точно, к австрийской границе!
— А там — советская зона.
— Надули!
— Обманули!
— Сволочи!
— Что мы вам сделали?!
— За что?
— Нас же расстреляют!
— У первой березы!
— Хрен им, не дамся!
Сверкнули ножи и бритвы. Из рассеченных вен брызнула кровь. Кто-то полоснул себя по горлу. Кто-то — по животу.
— Прекрати-ить! — закричал Дальтон. — Разору-жи-ить! — приказал он своим солдатам.
Замелькали кулаки, дубинки и приклады. Озверевшие от крови солдаты били всех подряд и только потом отнимали ножи и бритвы. Через полчаса вагон превратился в стонущую, корчующуюся от боли и истекающую кровью больничную палату. По проходу за ноги волокли трупы. Кого-то бинтовали, кого-то привязывали к сиденью.
— Уколы! — пытаясь стереть с мундира кровь, процедил Дальтон. — Всем сделать успокаивающие уколы!
Санитары достали шприцы, и через несколько минут буянящие пленные превратились в апатичных, бессмысленно таращащих глаза людей.
Показались полуразрушенные здания, мелькнула табличка с написанным по-немецки названием станции Сан-Валентин, и поезд остановился. Как только Дальтон выскочил на перрон, к нему направилась группа советских офицеров во главе со щеголеватым полковником.
— С прибытием! — протянул он руку.
— Спасибо, — козырнул Дальтон.
— Все нормально? Без происшествий?
— Относительно… Вот списки. Живые в вагонах, трупы — в морге.
— Главное, чтобы сошлось количество, — усмехнулся полковник, обнажив золотой зуб. — А в каком они виде, не так уж и важно.
— Сойдется, — холодно кивнул Дальтон.
Полковник взял списки и протянул подошедшему капитану.
— Офицеров и сержантов поместить отдельно от рядовых, — приказал он. — Трупы принять по акту.
— Есть! — весело козырнул капитан и, чуточку пошатываясь, отправился выполнять приказание.
В этот миг из-за увенчанной белой шапкой горы выкатилось солнце и стало видно, что вся станция и весь городок увешаны кумачовыми флагами и алыми транспарантами. Рядом с окровавленными бинтами понуро бредущих пленных эти флаги выглядели особенно странно. А когда советские офицеры выхватили пистолеты и начали палить в воздух, удивленные англичане на всякий случай прижались к вагонам.
— Что это значит? — спросил у полковника побледневший Дальтон.
— Ты что же, майор, совсем зашился? — неподдельно у дивился полковник и бабахнул в воздух. — Сегодня же 9 мая, день Победы! Приглашаю в гости, отметим по-русски! — щелкнул он себя по горлу.
Дальтон посмотрел на празднично-возбужденного полковника, на обреченно-унылую толпу пленных и холодно ответил:
— Спасибо, не могу. Мы должны немедленно возвращаться назад. А день Победы отметьте с ними, — кивнул он на пленных. — Их все-таки победили! Через два года после водружения знамени над рейхстагом, но победили. Так что мы с вами большие герои! — с подножки тронувшегося вагона горько закончил Дальтон.
А в Риччоне разводил пары другой паровоз. Часы показывали ровно девять, но погрузка еще не начиналась. Грузовики, которые ранним утром привезли пленных, развернулись и уехали, а люди, не зная, чем заняться, топтались на перроне. Кое-кто пытался заглянуть в здание вокзала, но их встретила усиленная охрана.
— К вокзалу не подпускать! — еще и еще раз инструктировал солдат Стентон. — Ни одна живая душа не должна знать, куда их везут. Поэтому никаких контактов с запертыми в зале ожидания. Когда все рассядутся по вагонам, займемся семьями. Какое бы решение они ни приняли, повезем их в отдельном вагоне.
И вот началась погрузка. Ничего не подозревающие люди спокойно поднимаются по ступенькам, рассаживаются на скамейках, с удовольствием потягивают чай, который им раздают в бумажных стаканах…
Когда на перроне не осталось ни души, майор Стентон направился к залу ожидания. Чем ближе дверь, тем больше он бледнеет, тем хуже служат ставшие вдруг деревянными ноги. Он ждал новых слез, рыданий, истерик, но когда распахнул дверь, увидел картину, которую не мог забыть до конца своих дней. Из скамеек и ящиков мужчины соорудили большой стол, женщины накрыли его чистыми простынями и выставили все свои припасы.
Умытые дети. Тщательно причесанные женщины. Чисто выбритые мужчины. Все торжественны, собранны, у всех недоступно просветленные лица. Но больше всего Стентона поразили не люди, а… цветок. Среди вскрытых консервных банок и откупоренных бутылок стояла невесть откуда взявшаяся гильза, а в ней — ромашка. Обыкновенная ромашка с тугими белыми лепестками так противоестественно «росла» из гильзы, ее простая красота так не соответствовала металлу войны, как не соответствовали грязным стенам вокзала и всей дикой обстановке готовящегося убийства эти трогательно-задумчивые дети, постаревшие на сто лет женщины и принявшие смертный крест мужчины.
Но еще больше поразила Стентона песня. Низкий женский и высокий мужской голос вели удивительно светлую, печальную и задумчиво-нежную мелодию.
Что стои-ишь качая-ясь,
Тонкая-я рябина-а,
Голово-ой склоня-ясь
До самого тына-а?
И вдруг в мелодию вплелись низкие, рокочущие басы:
А через дорогу-у,
За реко-ой широко-ой,