— Тебе что, Серег, работать не надо? — с плохо скрываемым раздражением поинтересовался у него как-то Антон.
Но Сериков сказал, что взял отгулы до 31-го. Возразить тут было нечего.
Сергей, впрочем, не был агрессивно настойчив, всегда вежливо и даже смиренно спрашивал: «Я провожу?» или «Я не помешал?», но именно эта вежливость и смиренность, помноженные на беспрерывное присутствие Серикова где-то неподалеку, невнятным образом раздражали Пахомова. Это уже было похоже на какую-то юродивость: и отделаться не получается, и обидеть не хочется. Пару раз он попытался избавить себя от навязчивой компании Сергея, но вышло это у него вяло и неубедительно. Трудно сказать, чувствовал ли сам Сериков, что превращается в какого-то литературного персонажа, то ли пера Гоголя, то ли пера Достоевского. Вряд ли. Хотя бы потому, что настолько искренне и глубоко погрузился то ли в страдания, то ли в духовный поиск, что не только не видел себя со стороны, но и вокруг никого не замечал. Кроме Пахомова. Тому на горе.
В течение нескольких дней Антон выслушивал сбивчивые монологи Серикова о смысле жизни, чеховских героях и сыне, который «растет теперь где-то, как сорная трава». Последнее было, мягко говоря, неправдой — у сына был отчим, который его усыновил и которого тот звал папой, но в каком-то смысле это было даже болезненней безотцовщины, по крайней мере для биологического отца, то есть Серикова. Правда, впрочем, Серикова не устраивала — ему хотелось думать, что сын растет без «крепкой мужской руки», нуждается в его помощи, ждет его, и вообще без него пропадет. В этой связи он написал заказное письмо своей бывшей подруге с пожеланием увидеть сына и теперь с нетерпением ждал ответа. Но та пока молчала.
Пахомову все эти мексиканские страсти были неинтересны, и даже рассуждения Серикова на тему смысла бытия стали его раздражать. Он вообще не понимал, как и когда произошла эта перемена, это странное превращение из замкнутого, но твердо стоящего на ногах человека, которого он когда-то знал, в опустошенного и растерянно сгорбленного неудачника, которого он видел перед собой сейчас.
Из-за сына? Из-за рано пришедшего кризиса среднего возраста? Ну не из-за Чехова же!
Антону показалось, что Сергей превращается в одного из тех людей, которых Антон, мягко говоря, недолюбливал. Люди этого типа легко делаются объектом насмешек и даже издевательств. Любую несправедливость и грубость по отношению к себе сносят испуганно и молчаливо. Антон сталкивался с подобными людьми в университетские годы. Самое ужасное было то, что вначале ты безоговорочно становишься на их сторону, защищаешь от нападок, советуешь им, как себя вести, и так далее, но через некоторое время замечаешь, что тебя раздражают их мягкотелость, медлительность, неумение постоять за себя и вечная виноватая улыбка.
Впрочем, улыбки-то как раз у Серикова не было. И именно это раздражало Антона больше всего. Смиренность и рассеянность еще можно было пережить, но пессимизм… пессимизм со стороны посторонних людей Антон переносил, как переносит присутствие кошки человек с аллергией на шерсть. Так уж вышло, что личные обстоятельства жизни Серикова самым критическим образом наложились на очутившуюся в его руках литературу. В ней он увидел вопросы, которые сам никогда не задавал ни себе, ни другим, ни вслух, ни мимоходом, ни, тем более, в такой конкретной форме, но именно эти вопросы оказались близкими, будто писал их не какой-то чужой дядя сто лет назад, а сам Сериков силой воли и воображения выплеснул на бумагу. Антон понимал душевные переживания Серикова и отчасти сочувствовал, но сейчас до всего этого ему не было дела — у него оставалась неделя до отъезда (плюс-минус), а еще надо было сдать библиотеку (правда, непонятно кому), привести в порядок дом, разобраться с переездом. Хаос Пахомов любил только умозрительно, в быту его не переносил и был человеком довольно аккуратным. Но Сериков. Сериков, увы, никак не вязался со всеми этими планами.
«Наверное, у какого-нибудь древнегреческого философа, например, Сократа, — думал Антон, уже не слушая шагавшего рядом собеседника, — тоже был какой-нибудь ученик, например, Платон, который постоянно ходил за учителем, доставал того вопросами о смысле бытия и вообще всячески надоедал. А тот, не зная, как отделаться от надоедливого ученика, начинал отвечать односложно, скучно и невпопад. А ученик потом в своих воспоминаниях писал, что, мол, учитель к концу жизни сильно сдал — не хотел спорить, со всем соглашался и вообще потерял интерес к философии. Ученик даже не предполагал, что просто надоел учителю хуже горькой редьки. Вот так и рождаются глупые мифы».
Так, думая каждый о своем (Пахомов про себя, а Сериков вслух), они прошли через всю деревню, мимо дома Мансура и уперлись в библиотеку. Здесь Антон еще несколько минут вежливо покивал головой, подергал плечами и поразводил руками. Сериков, наконец, понял, что утомил Пахомова, несколько раз извинился и растворился в зимнем деревенском пейзаже. Антон же зашел в библиотеку, которую с начала действия президентского указа держал закрытой от посещений. Там он быстро забыл про Серикова, майора, литературные мордобития большеущерцев и принялся разбирать завалы из книг, свезенных месяц назад из соседних библиотек.
Ему предстояло отобрать только самое ценное или, на крайний случай, то, чего не хватало в его библиотеке. Остальное (как, например, большинство книг из серии «Жизнь замечательных людей» или «Библиотеки всемирной литературы», которыми и так кишела любая занюханная библиотека) Пахомов нещадно отбраковывал — это потом должен был забрать грузовик из райцентра. Дело продвигалось медленно, так как Антон часто отвлекался. Перекладывая какую-нибудь книгу из одной стопки в другую, он вдруг вспоминал, что именно такая была у него в детстве. Тогда он почти рефлекторно открывал ее на середине и начинал читать, забывая, что время идет, а завалы не становятся меньше. Потом он спохватывался, но уже был глубокий вечер, желания копаться не было, а дома с ужином ждала Нина, и все снова откладывалось на потом.
Но сегодня Антон был настроен решительно — никаких остановок, никаких чтений, никаких «потом». И дело пошло на лад. Через час было сделано больше, чем за предыдущие две недели. Правда, от бесконечных книг начало рябить в глазах, да и пыль поднялась такая, что хоть противогаз надевай, и Антон решил переключиться на подшивки газет и журналов за последний месяц. Газеты и журналы доходили до деревни часто с опозданием, тем не менее Пахомов всегда скрупулезно проверял наличие и последовательность приходящих изданий. И в этот раз от этого правила не отступил. И правильно сделал. Потому что, проверяя подшивку одной из центральных газет, он вдруг обнаружил… пробел. Пробел в одном дне. Обнаружил случайно, так как по воскресеньям эта газета не выходила и последовательность «суббота — понедельник» выглядела вполне привычно, если бы не одно «но»: воскресенье, затесавшееся между ними, было не обычным воскресеньем, а тем самым, когда появился президентский указ о ГЕНАЦИДе за номером 1458. Именно этого спецвыпуска в стопке сложенных газет и не было. Пахомов снова перебрал кипу газет. Тщетно. Потом переворошил все пришедшие за последние две недели газеты, и тоже безрезультатно. Это его озадачило. «Что за черт? — подумал он. — Наверное, забыли занести с почты». Он посмотрел на часы: десять вечера, и почта уже стопроцентно закрыта. «Позвоню Катьке, пусть завтра один экземпляр отложит». Пахомов набрал с библиотечного телефона Катькин домашний номер (номера почтовых работников он помнил наизусть, так как часто с ними связывался по долгу службы) и вскоре услышал Катькин голос.