— Тош, ты как? Домой не собираешься?
— Да… наверное… скоро пойду, — с каждым словом в голосе Антона нарастала уверенность.
— Хорошо. Я тебя жду. Ты не забывай, что нам же еще надо собираться.
— Я помню.
Неожиданно Антон почувствовал такой прилив нежности к Нине, что в глазах защипало, и он добавил:
— Я тебя люблю.
— Я тогда пойду, — невозмутимо отозвалась Нина, — поставлю обед на плиту, давай быстрее. Чмок.
Затем раздались короткие гудки.
«Женщины — все-таки странные люди, — подумал Антон, рассеянно кладя трубку на место, — не говоришь, что любишь — обижаются, а говоришь — не слышат». Он обернулся и посмотрел на ворох разбросанных газет. «Надо бы убраться, хотя… какая разница?» Им овладело какое-то тоскливое безразличие, при котором всякое действие и всякая мысль упираются в один большой и жирный вопросительный знак, который своей тенью перечеркивает все прочие вопросы, поступки и размышления. И пока не сдвинешь ты этот вопрос с места или не заменишь его адекватным по величине ответом, ничего у тебя не выйдет. Почти машинально Антон достал записную книжку, нашел в ней номер своего знакомого в райцентре под фамилией Емельчук и позвонил ему.
Лёня Емельчук работал в райцентровской библиотеке. Несмотря на ее скромные размеры, у этой библиотеки было одно достоинство: ее хозяин, то есть Лёня. А он был фанатиком своего дела. Антон знал, что в случае «пробелов» на Лёню всегда можно положиться — Лёня тщательно выписывал и хранил периодику, причем гораздо более широкого профиля, нежели у Пахомова. Помимо центральных газет и журналов, Лёня выписывал совершенно безумные издания советского образца, которые по недоразумению природы продолжали выходить, спонсируемые то ли неведомыми силами из-за рубежа, то ли структурами для отмывания денег. Оба варианта, впрочем, были нелепыми, ибо для заграничных сил эти журналы были слишком деполитизированы, а для бизнес-структур имели слишком узкую направленность, чтобы через них можно было что-то отмыть. Ну что можно отмыть через журнал под названием «Оптика и жизнь»?
Антон был сильно удивлен, узнав, что по-прежнему выходит журнал «Прикладное искусство СССР», о котором с девяностых не было ни слуху ни духу — причем выходит под тем же названием, не изменив ни буквы, как будто и не было никакой перестройки, никакого развала Союза и вообще никакой новой истории. Не меньшее изумление у него вызвал и журнал «Пионерский салют», о котором он не слышал с самого своего октябрятско-пионерского детства. Однажды, дожидаясь Лёню и от нечего делать, он пролистал один из номеров и пришел в неописуемый ужас — внутри были рассказы и повести советских времен со всей соответствующей той эпохе стилистикой и лексиконом: шпионы бегали за пионерами, комсомольцы убеждали хулиганов стать комсомольцами, с беспартийными папами спорили партийные сыновья. Кто это будет читать сейчас, Антон решительно не мог понять. Но и представить себе, что кому-то придет в голову спонсировать подобное, он тоже не мог. Тем более диким ему казался вариант, при котором какая-нибудь мафиозная структура захочет отмывать деньги через журнал «Пионерский салют». Хотя, может, в подобной дикости и был свой элемент хитрости — проверять подобный журнал налоговая будет в последнюю очередь. В конце концов Антон решил, что журнал финансируют какие-то реакционные силы, например партия коммунистов. Ну что-то вроде диверсии или подпольной работы. В этом, по крайней мере, была бы хоть какая-то логика. А вот какую логику можно было применить к журналу «Советские шашки» или, скажем, «Метание молота в СССР», Антон не знал. Возможно, за финансовыми вложениями стояли какие-то спорткомитеты.
В общем, все это Лёня скрупулезно выписывал, нумеровал и подшивал. Периодику он вообще считал более ценным материалом, нежели художественную литературу. Да и сам он частенько говорил Антону: «Пресса — это одновременно история и искусство. Факты через сто лет расскажут больше, чем какой-нибудь писака с большим воображением». Антон на это ему возражал, говоря, что, мол, как раз некоторые факты в газетах и пишутся «писаками с большим воображением». Далее начинался бесконечный спор о мифотворчестве, о правде в искусстве и истории, спор, который ни к чему не приводил, и каждый оставался при своем мнении. Но сейчас Антону было не до споров — ему нужен был спецвыпуск.
— Емельчук у аппарата.
— Алло, Лёнь, это Антон говорит. Из Больших Ущер.
— Здорово! Что нового в Больших Пещерах? — спросил Лёня и глупо захохотал.
Смех был вызван, конечно, тем, что для Лёни Большие Пещеры были абсолютной «жопой мира», применительно к которой вопрос «что нового» был риторическим.
Антон пропустил смех Лёни мимо ушей.
— Слушай, Лёнь, нужна помощь. Все-таки райцентр…
— Жми на газ. Центр Рая слушает.
— У меня, понимаешь, не хватает одного выпуска. Нигде не могу найти.
— Не вопрос. Какого?
— Спецвыпуска.
— Чего? — удивился Лёня.
Антон подробно объяснил, на какое число пришелся спецвыпуск, какая газета его выпустила и даже описал, как он выглядел.
На другом конце трубки раздалось какое-то шебуршание, а потом Лёнин смех.
— Ха-ха, да ты что, Антон! Маку обкурился? Я тут в календарь заглянул. Это ж воскресенье!
— Ну да, — согласился Антон. — А я тебе про что?! Я и говорю — специальный воскресный выпуск.
— Так кто ж по воскресеньям газету будет выпускать?
— Ты что, издеваешься? — начал злиться Антон. — Говорю ж: спец-вы-пуск!
— Да с какой такой пьяной радости?!
— Да как с какой? — опешил Пахомов. — Так указ же этого… президента.
— Кого? Какой указ?
— Президента… сохранение… наследие.
Дальше речь Антона потеряла всякую стройность. Он все говорил и говорил, но уже больше по инерции, понимая, что слова его абсолютно бессмысленны. Теоретически можно было бы даже не продолжать разговор и просто повесить трубку — на другом конце была стена непонимания.
— Что?! Ничего не слышу. Говори громче, — закричал Лёня. — Какой указ? Какое наследие?
Антон собрал последние остатки воли в кулак.
— Лёнь, ты что, ничего не слышал про указ? Про ГЕНАЦИД?
— Что?
— Через «а», в смысле.
— А это что еще за хрень?
— Государственная единая национальная идея.
— Да нет.
— Так вы что там, даже стихов не учите?
— Да ты что, Антон? Выпил, что ли?
Антон стиснул зубы так сильно, что задрожали скулы и в голове помутилось. Но ничего, выстоял.
— Ладно, Лёнь. Проехали. Я потом позвоню.
— Ну давай, — растерянно отозвался тот. Антон первым повесил трубку.
Он, конечно, предполагал, что что-то тут не то, тем более в свете последних «странностей» с исчезновением газеты, но одно дело предполагать, а другое — знать. Теперь Антон знал.