— А посмотреть на яркого носителя ВИТЧ можно? — с усмешкой спросил Максим.
— Яркие представители серости — это уже смешно, — ответно усмехнулся Блюменцвейг. — А они бывают разными. Есть носители, а есть инфицированные… То есть у большинства ВИТЧ — это просто зараза, а у некоторых эта зараза прогрессирует.
Блюменцвейг закурил какую-то едкую папиросу и посмотрел Максиму в глаза.
— Думаешь, я спятил?
— Да нет, — сказал Максим, невольно опустив глаза, хотя очень хотелось сказать «да».
— Вижу, что думаешь, — усмехнулся Блюменцвейг. — Впрочем, не суть.
«А что ж тогда суть?» — подумал Максим, но вслух спросил:
— И кто же виноват в этом ВИТЧе твоем?
— Как кто? А с чего гниет рыба? С головы. Значит, что? Значит, мы и виноваты.
— И я?!
— И ты. Потому что все мы толкуем об одном, высоком и жертвенном, а запусти нас в «комнату желаний», выяснится, что все мы хотим просто забраться на уютный диван и не рыпаться. Образно выражаясь.
— А что в этом плохого?
— Не знаю. Может, и ничего. Просто мы сами находим тысячи оправданий своему нежеланию делать то, ради чего мы сюда явились. Вот где истоки ВИТЧа. А еще хуже — когда мы прячемся от реальности, позволяя ВИТЧу захватывать новые территории. А потом сами же первые и скулим.
На этих словах Блюменцвейг закашлялся дымом от собственной папиросы и стал махать рукой, разгоняя сизое облако, качающееся в лучах заходящего солнца.
— Если хочешь, и тебя возьму в эксперты, — сказал он, откашлявшись.
— По старой дружбе, что ли?
— Упаси бог. У меня ж тут не семейный бизнес.
И, рассмеявшись, добавил:
— Впрочем, учитывая, что у меня не осталось ни одного мало-мальского родственника, то, пожалуй, что и семейный. Ха-ха. Нет, просто в качестве образованного эксперта.
— Спасибо, я подумаю, — вежливо ответил Максим.
— Ну и славно.
Блюменцвейг, крякнув, встал из-за стола.
— Выпить не хочешь?
— Нельзя, — развел руками Максим. — Иначе похмеляться буду на том свете.
Блюменцвейг ничего не сказал. Только откинул штору и величаво посмотрел в окно. С восьмого этажа открывался неплохой вид на спальный район Москвы.
— Посмотри на этот город, — медленно сказал Блюменцвейг, окидывая взглядом открывшуюся панораму, как полководец — поле будущей битвы. — Он расцвечен иллюминацией и рекламными щитами, а на самом деле он сер. Он сер, сэр…
После этого в воздухе повисла какая-то удушливая пауза, и Максим подумал, что, кажется, пора уходить.
Первые несколько месяцев в Привольске-218 пролетели как один день. Поэты и писатели обустраивали свои гнезда и работали на химкомбинате. Потом химкомбинат стал хиреть. Настоящих химиков, которые руководили работой завода, куда-то перевели, а привольчане постепенно перешли на работы по распределению: кто кассиром, кто продавцом, кто строителем. Но самое главное — это творчество. Творчеству они отдавали все свободное время. Тисецкий наконец получил в распоряжение компактный печатный станок и с головой ушел в издание «Правды-218», набрав редколлегию из опытных журналистов, включая переводчика Файзуллина и критика Миркина. Правда, Миркин довольно быстро покинул газету, обозвав ее сионистским лежбищем. Когда его спросили, почему именно лежбищем, а не гнездом или, скажем, рассадником, Миркин пробурчал, что пока никто ничего не делает, это лежбище, а вот, мол, когда начнете дело делать, станете рассадником. Скульптор Горский принялся за монумент жертвам сталинизма, который намеревался установить на центральной площади перед бетонным зданием НИИ. Вешенцев нашел несколько любителей-театра-лов и сколотил небольшую театральную труппу. Стоит ли говорить, что они тут же замахнулись на запрещенную драматургию. Кроме того, драматург Певчих обещал написать для новоиспеченного театра «сверхактуальную пьесу». Через пару месяцев общее число творческих диссидентов, сосланных в Привольск-218, достигло сотни. Но после этого поток закрылся и обещанный Кручининым прирост населения остановился, толком не начавшись. Вначале в КГБ действительно подумывали, а не пустить ли в Привольск и членов семей. Но в таком случае возникал риск вовлечения слишком большого числа людей. Пришлось бы тащить родственников жены, родственников родственников жены, детей, внебрачных детей, детей внебрачных детей и так далее. Так что от подобных планов отказались. Тем более что инакомыслящие творцы с участью смирились и не бунтовали. Работали на стремительно хиреющем комбинате, участвовали в общественной жизни и все такое. Пока в один из теплых осенних дней в кабинет майора Кручинина не постучал лейтенант Чуев.
— Да! — крикнул Кручинин.
— Разрешите доложить, товарищ майор, — возникло в двери веснушчатое лицо лейтенанта.
Кручинин приподнял голову.
— Докладывай.
Лейтенант вошел как-то боком, и майор не сразу заметил, что у того в руках тяжелый полиэтиленовый пакет.
— Это что еще? — спросил Кручинин.
— Жалобы, товарищ майор. Идут и идут.
Сначала Кручинин даже не очень понял, что происходит.
— Какие жалобы? Куда идут?
— Мне идут.
— А кто жалуется? И на кого?
— А пес их разберет.
Чуев крякнул и приподнял пухлый полиэтиленовый пакет. После чего шмякнул его прямо на стол майору.
Кручинин почесал затылок и запустил руку в пакет. Вытащил наугад первый листок. Развернул и прочитал вслух:
— Спешу доложить, что писатель Ревякин мало того что разводит на дому собак (не для продажи ли?), так еще и пишет антисоветский роман. Прошу принять меры.
Ниже стояло число и подпись: Доброжелатель.
— Здрасти-посрамши, — чертыхнулся майор. — Там что, все такое?
— Да почти все. Иногда, правда, и не анонимные.
— А откуда у Ревякина собаки?
— Щенков подобрал где-то, вот они и подрастают. Вы извините, товарищ майор, но тут к вам целая очередь выстроилась.
— Какая, к черту, очередь?
— Ну, это… Жителей. Хотят к вам на прием.
— А ты их не можешь принять, что ли?
— А ко мне не хотят. Хотят к главному, то есть к вам. Я их уже неделю мариную.
— А что ж раньше молчал?
— Так вы просили вас не беспокоить по пустякам, я думал, что у них терпение лопнет и они со мной будут говорить. Но они ни в какую. И потом, вон какой пакетище накопился.
— А что они хотят-то?
— А кто их знает. Вот Ледяхин с утра ошивается в приемной. Куперман там же. Критик этот… Миркин, кажется.