– Да нет, автоматом.
– Как же автоматом, если автомат у второго был?
– Да говорю ж! Первый за ножом полез, а автомат у второго, а первый этот автомат…
Тут Кузьмин запутался, потому что объяснить все в деталях не имел ни сил, ни желания.
– Ничего, ничего, – успокоил Трофимов. – Разберемся. Главное, кость не задета. Только кровищи много. Повезло, считай.
– Ну, а немцев-то много в деревне? – спросил Кантюков.
– Завались.
– Завались – это с бабой на завалинку, – отрезал летчик. – Говори яснее.
– Да он мне так сам и сказал. Завались – и все тут. Думаю, не меньше роты. Ну, плюс предатели нашенские.
– Значит, человек шестьдесят.
– Значит, вроде того.
– Справимся, – уверенно заключил Кантюков.
– Супротив пятнадцати? – хмыкнул Трофимов.
– Именно так.
– Если только у них не вся деревня в предателях.
– Тут главное – эффект неожиданности, – уверенно заключил Кантюков.
Трофимов вздохнул, но спорить с летчиком не стал, поскольку давно чувствовал себя командиром отряда только номинально.
– А с техникой что? – спросил Кантюков у Кузьмина.
– Видать, полный порядок.
– Видать – это бабе дать, – снова передразнил его летчик и даже сплюнул с досады: – Ни хера ты, Кузьмин, не узнал.
Кузьмин растерянно перевел взгляд на Трофимова, но тот только развел руками.
– Ладно, – сказал Кантюков, сменив гнев на милость. – Как рассвет забрезжит, двинемся. А то в темноте только потопимся в болотах этих. Но подбираться начнем заранее.
Тем временем добрел до своих и раненный в плечо Захарченко. Он доложил майору Криницыну о том, что в Невидове орудуют фашисты, среди которых есть и перебежчики-предатели. Точных цифр он, как и тракторист Кузьмин, предоставить не мог, а только повторил то, что ему сказал Бобер – «много».
Криницын покачал головой.
– Наобум лезем.
Затем вызвал лейтенанта Муху и приказал собирать солдат.
– В шесть утра начнем штурм, – сказал он.
Муха кивнул и исчез.
Уголовник-рецидивист по кличке Рельса сидел на поленнице и пел, вглядываясь в стремительно темнеющее небо. Вокруг царила тишина, нарушаемая только вялым тявканьем собак и собственно пением Рельсы. Спать почему-то не хотелось. Хотелось бабу, но бабы в Невидове оказались несговорчивыми, а насильничать – тем более после того, как Шнырь у всех на глазах вышиб мозги Балде, – Рельса не решался. И потому он просто тихо пел, вкладывая всю свою тоску по женской ласке в слова, которые никак с этой тоской не сочетались: «Я порезал суку поделооооом, и шмонай теперь меня, конвооооойный, ведь иду я по статье разбоооооойной, жизнь моя идет на полный слоооом».
Неожиданно откуда-то с окраины донесся звук выстрелов: сначала несколько одиночных, следом автоматная очередь. Вялое тявканье собак тут же перешло в хриплый агрессивный лай.
Рельса резко прервал пение и привстал, поправяя трофейный «Шмайсер».
«Наши, что ли, бузят?» – подумал он, всматриваясь в вечерний пейзаж. Затем осторожно двинулся к калитке, а оттуда по улице в сторону уже смолкнувших выстрелов. Поручиться за правильность направления он не мог, но все его тело жаждало действия, и потому он просто шел, стараясь не отвлекаться на всякого рода сомнения. Иногда останавливался и прислушивался, крутя головой и пытаясь поймать отдаленные звуки. Но, кроме гавканья деревенских псин, ничего не слышал и шел дальше. Выйдя на пригорок, он остановился и стал озираться. Глаза, привыкшие за лагерные годы к короткому пасмурному дню и длинной ночи, быстро нащупали странную примятость травы ближе к склону. Рельса осторожно подошел к подозрительному месту. Там виднелись свежие пятна крови и следы борьбы. Рядом валялась немецкая офицерская фуражка. Чуть дальше Рельса обнаружил несколько окурков, а также оброненную Кузьминым кепку. Он поднял ее и понюхал, словно собирался по запаху найти ее владельца. Но кепка ничем примечательным, кроме пота, не пахла. Рельса убрал ее в карман – вдруг пригодится как улика – а после, видимо, для сравнения снял с себя немецкую пилотку и тоже ее понюхал. Она пахла примерно так же. Что делать дальше, он не знал. Следы расходились. Одни вели по пригорку вниз к Лысой опушке и болотам, другие сильно левее, но, естественно, тоже к болотам, поскольку болота были везде. Причем и в первом, и во втором случае на траве виднелись бурые капли крови. Рельса вернулся на место наибольшего кровопролития. Там крови было столько, что оставалось только удивляться, как раненый умудрился уйти или уползти. Именно от этого места тянулась наиболее явная бурая дорожка. Рельса решил, что потерявший столько крови не мог уползти далеко, и потому надо идти именно в этом направлении. Следы привели Рельсу на пригорок и оттуда вниз.
«Куда ж ты уполз-то?» – думал он, спускаясь по склону к болотам. На всякий случай покрепче перехватил свой «Шмайсер», снял затвор с предохранителя и положил палец на спусковой крючок.
Вскоре он вышел на тропинку, которая вела аккурат промеж болотного разлива. Тут-то Рельса и заметил чью-то одинокую фигурку, сидевшую на одной из кочек и вглядывающуюся в темную воду. Рельса вскинул автомат и крикнул:
– Эй, ты! А ну грабли к небу!
Человек испуганно дернулся всем телом и повернулся.
– Какие грабли?
– Руки, руки подымай!
Сидевший поднял руки и медленно привстал.
– А ну отвечай, кто такой.
– Клим я, – ответил человек и скосил глаза на воду – не собирается ли Бобер всплыть в самый неподходящий момент.
– Это из комендатурской хазы который?
– Ага, – кивнул Клим и с тоской посмотрел на огромный пузырь, который неожиданно всплыл и лопнул на поверхности болота. Казалось, Бобер мужественно держал этот остаток кислорода до последнего.
– А здесь что делаешь? – спросил Рельса, не обратив внимания на пузырь. – На раненого ты че-то не больно похож.
– Так это, – замялся Клим, – сижу вот… гуляю…
– Сижу-гуляю, говоришь?
Рельса осторожно подошел еще ближе.
– Интересно получается. Ты сам не ранен, а след-то прямо под тобой теряется. Что на это скажешь?
Но на это Клим ничего не сказал, а лишь опустил глаза. Рельса, подойдя вплотную, быстро обшарил карманы Клима.
– Не бзди, а то маслину всажу с полпинка. А это еще что?!
Он выудил из кармана климовского пиджака пачку сигарет и зажигалку.
– Так ясное дело, – ответил Клим, понимая, что, кажется, влип. – Курево и огонь к нему.
– Огонь, говоришь, – задумчиво сказал Рельса, разглядывая зажигалку. И вдруг по его лицу пробежала нервная судорога.