Криминальный Череп бросился к двери, стал барабанить:
– Санитары! Санитары! Клиенту плохо, задыхается!
Только соучастия в убийстве мне не хватало.
Под гигантской тушей Губошлеп даже не брыкался. Он смотрел на мир широко открытыми глазами, как будто удивлялся его многообразию. И только свекольный цвет лица говорил о том, что в этом удивлении и восхищении есть что-то неестественное.
Я кинулся спасать Губошлепа. Но разжать тиски чудовищных лап было невозможно. Толстячок хрипел, сипел и не отдал концы лишь потому, что у него напрочь отсутствовала шея. Конвульсируя, он даже ухитрился сцапать большой палец душителя. Тот взревел, как циклоп, у которого выкололи глаз, взметнулся во весь свой рост. А Губошлеп еще крепче сжал зубы.
Трое санитаров, ворвавшиеся в палату, в первый миг остолбенели. Под потолком со свистом описывало круги человеческое тело. Груда Мяса, рыча, как мотор, вращал Губошлепа, пытаясь сбросить его с пальца. Но тщетно – тот вцепился мертвой хваткой бультерьера.
Все же «карусель» истощила силы гиганта. Санитары дружно навалились, обрушили его на пол, после чего взялись за мычащего Губошлепа. Но у него что-то заклинило, и он долго не мог разжать зубы.
Груду Мяса увели на перевязку. Губошлеп сидел на полу с окровавленным ртом и никак не мог отдышаться после полетов. Затем забрали и его. А нас с Криминальным Черепом напоследок незаслуженно обозвали зверьем. Череп покачал головой, достал из-под матраса мятую пачку сигарет, вытащил одну и, разгладив, закурил.
– Поняток не секут! – глубокомысленно изрек он неизвестно в чей адрес. – Писатель чисто филонит, гонит тюльку косяком, только дай повод отличиться. Ему что девятнадцать жмуриков, что двадцать – для круглого счета. Сам говорил, что так своему первому «болтуну» и заявил. После такого закидона его как водой в очке смыло. Больше не приходил, другого на защиту прислали.
Из этого монолога я понял, что «писатель» упорно симулирует психическое расстройство; на нем не менее девятнадцати трупов; он насмерть перепугал своего первого адвоката, намекнув, что тот может стать двадцатой жертвой. Просто так – для округления.
Я поднял с пола тетрадь, в которой Груда Мяса вел записи. На обложке шариковой ручкой был нарисован фантастический звездолет. На первой странице – любовно вырисованный заголовок: «ДИКТАТОР ВСЕЛЕННОЙ». Теперь все становилось ясным. Губошлеп, посмевший назваться «Диктатором Вселенной», затронул тончайшие струны творческой души Груды Мяса. Он грубо вторгся в интимные страсти и переживания, он хотел выставить его на посмешище! И оскорбленный и униженный талант превратился в чудовище.
Непростыми оказались житейские отношения в доме юдоли и печали.
– Ну а этот, Губошлеп-камикадзе, у него что – тормозная жидкость вытекла? – спросил я.
– Да я сам не въехал… Фраерок, морманетка захарчеванная, дыбал тут на цирлах, в авторитеты его потянуло! Писателя захотел опустить! Да на эту тушу сто ломов надо.
Я согласился. Пока Груду Мяса перевязывали, решил познакомиться с произведением, наугад открыв тетрадку.
«Начальник космопорта Мэмс (теперь уже бывший) не успел даже встать, как два киберофицера защелкнули на его руках наручники. Он сопротивлялся, но стальные пальцы подняли его над землей и в таком жалком положении унесли в Межрегиональный Отстойник.
– Пап, за что ты его так? – спросила Эльза.
– За разгильдяйство.
– А что с ним будет в Отстойнике? – рискнула спросить Эльза.
– Его мозг будет подвергнут общему сканированию, после чего Комиссия по человеческим ресурсам сделает выводы о перспективах его дальнейшего использования.
Эльза задумалась. Отец еще не остыл, и она не стала докучать его расспросами.
– Вот, Эльза, это еще один ответ на твой «человеческий» вопрос, который ты мне когда-то задала: «почему вместо людей я предпочитаю роботов? Там, где робот, – всегда порядок!»
Дальнейшая судьба Мэмса меня не затронула, я положил тетрадку на койку Груды Мяса.
Наконец мы познакомились с Черепом. Сосед представился:
– Федя. А погоняло мое – Циферблат.
Я не стал уточнять, за что именно получил такую необычную кличку.
– Ты по каким статьям идешь? – спросил Федя Циферблат.
– Да по пустякам: убийство, подделка документов, кража, шпионаж в пользу республики Занзибар.
– Не хило. А я уж на седьмую ходку иду.
– За что?
Вместо ответа Федя распахнул спортивную куртку. Во всю грудь у него была искусно изображена Спасская башня Кремля. Особенно тщательно были вырисованы куранты.
– Моя мечта! – сказал он скромно, даже застенчиво.
– В Кремлевской стене быть похороненным?
– Нет. Всю жизнь я интересовался часами.
– Ты – часовщик?
– Я – вор!
– Щипач?
– Нет, – гордо ответил Федя. – Я – часовщик-медвежатник. Из всех видов часов я беру только часы с боем: настольные, каминные или напольные… Первые часы я спер у родного дяди, когда мне было тринадцать лет. Это были классные настенные «ходики», достались ему по наследству то ли от прабабушки, то ли от тещи. Я как первый раз их увидел – так торчок настал, лупетками хлопаю, даже ладошки зачесались. А тут воротца раскрываются, кукушка – дзысь из дырки и выламывается, наглая, туда-сюда: «Ку-ку, ку-ку». Чуть ли не кукарекает. И тут у меня крыша съехала… Ну и вот, как только дядька со своими ковырялками, ну, три дочки у него, да, слинял на дачу, я тут же через форточку с дружественным визитом в его хату. Худой был, да, как червяк, заполз без напряга. Снял часы со стенки, сунул в мешок, больше ничего не брал. Вышел через дверь, захлопнул – и почапал. Потом в нашем доме на чердаке повесил, гирьки подтянул, все, как положено, чин-чинарем, а стрелки на двенадцать поставил. И как только птица голову свою высунула, я хвать ее, а она, падла, представляешь, ни гугу. Молчит, гадюка. Огорчился я… Короче, в свой ящик она больше не вернулась. Кирдык ей сделал, чтоб не выпендривалась. А часы там же, на чердаке, спрятал в куче мусора… Правда, потом меня вычислили и прищучили. Кто-то из соседей запомнил, как я с мешком выходил, и мой специфический череп в подробностях описал… Плакал я, брыкался, ну потом чего, сознался, пацан все же, умишко с кукиш. Привел процессию на чердак, показал, где часы запрятал. А народ, ты понял, да, прикол, птичку сломанную жалел, ковырялки эти, ну просто обрыдались… И вот тогда я, ну пацан еще, да, пришел к понятию: народ у нас пошлый! И сам себе сказал в натуре: жлобов надо наказывать!.. Сколько потом часов прошло через мои чуткие руки. У меня, Володька, нюх: я точно знаю, в какой квартире есть стоящий предмет. А выносить приходилось часики размером и со шкаф. Правда, тогда меня сцапали. Часы были из кабинета первого секретаря обкома. Пять лет впаяли за особый цинизм. После чего я понял, что партийных трогать нельзя. И переключился на барыг и буржуев. Красивые вещи, скажу тебе, они любили не меньше членов партии. Но у партийных не было вкуса, у них все кондовое: что мебель, что украшения, что морды. А буржуины – вот то были ценители! У одного такого, директором ликеро-водочного завода был, вещь спер: голландские каминные часы восемнадцатого века, сделаны в форме католического храма. Мастер, как сейчас помню, – Христиан Гюйгенс. Залез в директорские хоромы: картины везде развешаны, статуэтки, как положено. И тут эти часы на камине. Я сразу приторчал. А тут внутри у них как зажужжало – и малиновый звон-перезвон. Такое не стыдно было и красть… Но самую любимую вещь я увел из антикварного магазина. Это были французские часы эпохи ампира. Когда первый раз увидел на полке, понял – это то, что я искал всю свою несознательную жизнь. Представляешь, статуя идущего мужика, сам он в три погибели, а на спине его – здоровенные часы, как барабан. Типа я сам в натуре после удачного дела.