Таня и Ванька Валялкин попытались проскочить следом за Ягуном, чтобы вместе отстаивать его, но сфинкс спрыгнул с двери. Он загородил им дорогу и негромко зарычал, обнажив мелкие, но очень острые зубы. Дверь захлопнулась.
Таня успела только заметить, что в кабинете, кроме Сарданапала, были ещё Медузия, Ягге, Поклеп Поклепыч с забинтованной рукой и... профессор Клопп.
– А этот-то откуда тут взялся? – поразилась Таня. – Интересненькое дело! И Медузия на него не набрасывается! Не пойму я этих взрослых!
* * *
Баб-Ягун оставался в кабинете Сарданапала никак не меньше часа. И, как можно было предположить, этот час не был лучшим часом в его жизни. Изредка наружу доносились возбужденные голоса и ещё какие-то подозрительные звуки – кажется, кто-то грохал кулаком по столу. После каждого удара сфинкс на дверях начинал волноваться и хлестать хвостом.
– Да, Ягуну не позавидуешь! – вздохнул Ванька.
– Угу. И что он такое сделал? Только хотел как лучше. Можно подумать, он захватил зеркало из вредности! – кивнула Таня.
Внезапно дверь распахнулась и наружу выскочила бабушка Баб-Ягуна – Ягге. Таня едва узнала всегда уравновешенную хозяйку магпункта. Цветастая цыганская шаль сбилась на плечи. Волосы под шалью были совсем седыми. Из вишневой трубочки валил такой черный и густой дым, точно внутри скрывалась, по меньшей мере, паровозная топка.
– Какой позор! Тебе хоть кол на голове теши! Весь в папашу, этого жуликоватого выскочку из лопухоидов! Что сказала бы твоя мать, будь она жива! Вот выпало счастье иметь такого внучка! – выкрикивала Ягге, обращаясь к плетущемуся следом Баб-Ягуну.
В коридоре Ягун незаметно отстал и приблизился к друзьям. Вид у него был подавленный. Словно его прокрутили через мясорубку, а затем наспех склеили. Подслеповатая Ягге, не замечая, что внука рядом уже нет, скрылась за поворотом. Ее ворчание постепенно затихало вдали.
– Ну, что там было? Рассказывай! – нетерпеливо спросил Ванька.
Ягун отвернулся. Его оттопыренные уши налились насыщенным малиновым цветом. Тане даже почудилось, что от них разливается тепло.
– А ну вас... ничего, – пробурчал он.
– Как ничего?
– А так, ничего... Переливали из пустого в порожнее. Духа, мол, того никак не могут поймать. А все из-за дурацкого осколка, который я взял на Исчезающем Этаже. Целый час ругались. И Поклеп, и Медузия, и Сарданагал... Бабуся меня защищала, да только ведь это уже не в первый раз. Вот она и рассердилась, что к ней не прислушались. Припомнили всякие старые грешки и решили, что за меня надо браться всерьез, пока я не угодил за Жуткие Ворота... Сарданапал так и сказал: мол, мы наказываем тебя в твоих же интересах. Это ж надо такое ляпнуть, а ещё академик!
– И что, как наказали? Отправили собирать жуков-вонючек? Или сплетать из дождевых червей десятиметровый канат? – предположила Таня, припоминая самые распространенные дисциплинарные меры.
Голос Ягуна подозрительно дрогнул, но тотчас он взял себя в руки и небрежно уронил:
– Ерунда... Меня запулили в «темные» маги и отняли серебряный рупор. Короче говоря, я больше не белый маг и не комментатор. Я больше никто. Вот.
Таня оцепенела. Она понимала, что надо что-то сказать, как-то утешить, а она растеряла вдруг все слова. За что такое суровое наказание? Неужели улизнувший дух представляет для Тибидохса такую серьезную угрозу? А если да, то кто просил Поклепа вообще брать его на урок? Он что, другой кувшин не мог найти?
Двери кабинета Сарданапала распахнулись, и оттуда, насвистывая модный мотивчик «Семь упыриц и белый барашек», вышел профессор Клопп. Он светился от самодовольства. Желтая редька его лица расцвела розовым яблоневым цветом, создавая немыслимый природный парадокс. Должно быть, уважаемый ученый Зигмунд Клопп уже видел себя в кресле академика.
Проходя мимо, Клопп остановился и ободряюще похлопал Баб-Ягуна по щеке.
– О, мой миль малщик! Я от всей душа поздравлять вас с переводом на мой чудный отделений! Ви не пожалеть! А ви, малютка Гроттер? Почему ви ещё не с нами? Темный магия давно по вас плакаль!
Профессор Зигмунд Клопп расцвел улыбкой и направился к лестнице, напевая: «Три красный искра! Три красный искра! Их либе дих!»
Два дня спустя, уже под утро, Тибидохс был потревожен грохотом: кто-то изо всех сил барабанил в главные ворота. Сторожевой циклоп Пельменник привстал на своем дощатом ложе, устланном овечьи ми шкурами, и замотал котлообразной башкой. Он привык, что перед тем, как кто-то стучит в ворота, обычно гремит зудильник, сообщая, что сработало заклинание перехода. Теперь же зудильник помалкивал. Заклинание перехода тоже явно не было произнесено – грохот же не прекращался, а становился все настойчивее. Казалось, массивные ворота вот-вот сорвут с петель.
Нашарив в углу секиру, Пельменник деловито потрогал заскорузлым пальцем острие и, бурча под нос слова песни «Наша служба и опасна, и трудна...», широко распространившейся у магов с подачи лопухоидов, затопал к сотрясающимся воротам.
– Ну! Кого это там принесло? – рявкнул циклоп.
– Откроешь – узнаешь! Шевелись, лентяй! – потребовали с той стороны.
– Сейчас открою! Только ты об этом пожалеешь! – пообещал Пельменник и навалился на колесо, приводившее в действие подъемный механизм.
В приоткрывшиеся ворота решительно протиснулась худощавая фигура в темном плаще. Циклоп отпустил колесо, схватил секиру и ринулся было к ней, но не успел он сделать и трех шагов, как прозвучало короткое, точно рубленое заклинание, Полыхнула двойная красная вспышка.
Пельменника подбросило и, перекувырнув в воздухе, зашвырнуло в ров. Лягушки отозвались на это бесцеремонное вторжение возмущенным кваканье Следом за циклопом в воздухе просвистела секир, Пельменник попытался выбраться, но стенки рва были слишком скользкими. Тогда он уселся на дно кипя от злости, уставился на лягушек. Его единственный глаз вращался по орбите и закатывался. Для всех, кто знал Пельменника, это был верный сигнал, что надо спасаться. Однако лягушкам было хоть бы хны. Они лишь таращились на него из воды и квакали словно приглашая остальных поглазеть на дурака.
Тем временем незнакомец в плаще уже двигался навстречу профессору Клоппу, выскочившему и своей комнаты в небесно-полосатой пижаме с желть ми сердечками. Такой нелепой пижамы не было даже у самого доброго депутата дяди Германа, уже сем лет собиравшего коллекцию пижам.