Белосельцев сквозь дверцу джипа чувствовал границу. Она обдирала ему бок, обжигала, вонзала невидимые иглы. Он чувствовал просеку, отмеченную заостренными кольями, как взбухший больной рубец. Оттуда, невидимые, нацелились фюзеляжи бомбардировщиков, орудия танков, ударная мощь бригад. За кромкой синеватых предгорий обрастала кораблями и базами оконечность материка на стыке двух океанов. Там тянулись супертанкеры с нефтью, шныряли подводные лодки, нависали сателлиты разведки. Рафинированная и жестокая цивилизация белых отстаивала себя силой оружия, а ее, как белую шкуру с Черного континента, сдирали и соскабливали африканцы.
Они свернули с дороги, проломив кусты. Два пограничника в защитных одеждах преградили путь. Пропустили, узнав лейтенанта. Выйдя из машины, Белосельцев увидел зенитную установку, сдвоенные, направленные в небо стволы, ленту снарядов, набитую латунью и сталью. Вблизи, сквозь деревья, виднелась граница. Сухая, словно вытоптанная скотом поляна, разделенная частоколом.
– Он пролетает обычно в полдень. Сейчас, – Соломао обнажил худое запястье с часами, – одиннадцать двадцать.
Зенитчик на железном сиденье провернул установку, описав стволами вороненый солнечный конус.
Соломао говорил с лейтенантом. Белосельцев отошел и устало прилег на траву. Сорвал блеклый стебелек, растер, вдыхая чуть слышную вялость. Сенной аромат взволновал его, отвлек от черного огонька на стволе зенитки.
Но вдруг ему показалось, что в стороне, за холмами, слышится звук мотора. Соломао и лейтенант, прервав разговор, вслушивались, одинаково наклонив головы. Звук то пропадал, съедаемый холмами, то выныривал, перекатываясь через вершины. Солдаты-пограничники залегли в траву, едва различимые в сухих стеблях, вытянулись, как чуткие животные, вглядываясь в частокол на поляне.
– Сюда! – позвал Белосельцева Соломао. – Прячься!
На поляну, тупо колыхаясь на ухабах, выкатил неуклюжий большой грузовик, крытый брезентом. Блеснул пыльным стеклом, послав через границу тусклую вспышку. Зеленый, с горбатым кузовом, он двигался вдоль поляны, остановился под тенистым деревом.
Из кабины выскочил офицер в пятнистой форме, в темных очках, с маленьким автоматом. На его окрик из кузова стали выпрыгивать солдаты, молодые, ловкие, в одинаковых зелено-коричневых облачениях, с автоматами. Белосельцев обостренным слухом и зрением ловил команды, различал розовые лица, белесые усики. Пограничники распластались, едва выступая из травы, напряженные, нервные, сжимая оружие.
– Буры! – чуть слышно сказал лейтенант, и Белосельцеву показалось, что у его губ колыхнулось прозрачное, как спирт, пламя ненависти.
Солдаты гурьбой отошли от грузовика, топтались в тени деревьев. Офицер показывал им на частокол, на линию границы, на заросли, где пряталась зенитка. Белосельцеву казалось, что он указывает прямо на них, лежащих в траве.
Солдаты выстроились в шеренгу, держа автоматы стволами вниз. И вдруг разом легли, скрылись, слились с чахлой зеленью. Лишь всматриваясь, Белосельцев мог различить под деревьями шевелящиеся метелки травы, бугорки тел.
Послышался слабый вскрик. Часть цепи поднялась, рванулась вперед. Солдаты согнулись в беге, выставили автоматы. Взрывали бутсами пыль, неслись на колья, на колючую проволоку. Приближались, розовея лицами, открыв дышащие темные рты, яростно атакуя, готовые пробиться сквозь проволоку. Белосельцев сжался, испытывая их напор и удар, мучительно изумляясь тому, что судьба кидает его под чужие сапоги, под очереди чужих автоматов. Пограничники передернули затворы, прижались щекой к оружию, выцеливая близкую цепь. Уже слышались хрипы и свисты, шлепанье тяжелых подошв, уже различались у переднего под желтыми бровями круглые голубые глаза. Цепь достигла невидимого рубежа и разом рухнула. Блеснули вороненые автоматы, металлически лязгнули спущенные вхолостую затворы. Солдаты поднимались, отряхивались. Трусцой, нестройно возвращались на исходную позицию.
Белосельцев облегченно вздохнул. Видел – по черному лбу лейтенанта катится маслянистая струйка.
Снова раздался крик. Вспыхнули очки офицера. Солдатская цепь вскочила, метнулась вперед. Мелькающая пятнистая форма. Вихри пыли. Набегали на проволоку, словно хотели прорвать ее грудью, сбить столбы. Им навстречу, клин на клин, тянулись из травы пограничники, готовые стрелять и косить. Их белки дрожали от ненависти, на черных лицах вздулись желваки. Цепь рухнула, подняв солнечную пыль, и оттуда лязгнуло вразнобой. Лязг чужого оружия отозвался в височной кости ноющей болью.
И в момент, когда Белосельцев преодолевал эту моментальную боль, из-за холмов, жужжа, возник самолет. Белый, с длинной красной полоской, с серо-стальными, солнечными пропеллерами. Пролетел над поляной, мелькнул в деревьях и исчез, унося жужжащий звук. И вслед ему, с опозданием, в пустоту, в сплетение ветвей, ударила зенитка, беспомощно, зло, рассыпая стук и звон ошпаренных гильз. Зенитчик, отпустив рукояти, бил себя кулаком в лоб. Дым относило. Падали срубленные снарядами суки. Солдаты на поляне оглядывались, смеялись, грозили оружием.
– Отвлекли! – ругнулся Соломао. – Самолет пропустили!
Лейтенант дохнул голубоватой, прозрачной на солнце ненавистью.
Вечером Белосельцев отправился в гости к профессору Маркишу, португальскому коммунисту, приехавшему преподавать в Мозамбик. В его уютном двухэтажном коттедже собиралась пестрая, левая интеллигенция, слетевшаяся со всех континентов на помощь революционному режиму в Мапуту. Так на ночной светильник слетаются толпы прозрачных легковесных существ, окружая лампу бесшумным слюдяным ворохом, обжигаясь и падая замертво на освещенную светильником землю. Этот легкий, хрупкий планктон, представлявший левые движения и партии, осколки проигравших революций, зачатки будущих интеллектуальных школ и учений, был питательной средой для разведок, которые поедали этих крохотных рачков и креветок, вербовали, выуживали сведения, запускали дезинформацию, прятались в скоплении нарядных, светящихся ночью водорослей, и только опытный глаз разведчика при взгляде на эти фосфоресцирующие сгустки мог различить темную, окруженную зеленоватым блеском линию проплывшего кита – законспирированного агента разведки.
Он ориентировался на усыпанную красными гроздьями телевизионную вышку. Миновал бело-желтый католический костел, чем-то напоминающий московскую церковь на Ордынке. Подкатил к двухэтажному дому, где жили преподаватели университета, поставил машину перед узорной решеткой.
– Виктор, здравствуйте! – встретила его на пороге хозяйка, неподдельно обрадованная, быстрая, яркая, не заслоняя узким подвижным телом озаренную глубину дома, наполненного голосами, мельканиями. – Антониу спрашивал о вас. Мы так рады…
Он вошел и сразу увидел Марию. Не увидел, а почувствовал, как с другой, слабо освещенной половины комнаты полетела на него бесшумная волна света, словно зарябило, затуманилось пространство от прозрачной вибрации. Он почувствовал эту волну губами, глазами, дышащей под рубахой грудью. Повернулся на этот бесшумный удар и увидел Марию. Она стояла в отдалении в темно-малиновом платье, держала в длинной темной руке бокал, смотрела на него. Эта длинная гибкая рука, тонкая, с плавным изгибом шея, увенчанная маленькой точеной головой, большие, влажные, с яркими белками глаза, делавшие ее похожей на антилопу, сильная полная грудь, которой было тесно в глубоком вырезе платья, – все это взволновало его, и он увидел, как затуманилась лампа, под которой она стояла. К ней от него, на другую половину комнаты, полетела ответная волна света, зарябившая разделявшее их пространство, и она едва заметно колыхнулась, как растение, которого коснулся ветер.