Когда садились в машину, дождь кончился. Он вез ее по ночному Мапуту к окраине, к пригороду Матолла, следуя ее указаниям, вписывая машину в узкие улочки среди спящих одноэтажных домов. Бензоколонка с нарисованной белой ракушкой и мигающей надписью «Шелл». Решетка с черными чугунными перекрестьями, напоминающая церковную ограду. Круглое, как зеленый шар, дерево, несущее в своей сердцевине изумрудный фонарь.

– Не хочу с тобой расставаться, – сказал он, пожимая ее узкое запястье. – Когда мы увидимся?

– Если хочешь, завтра. В кинотеатре «Олимпия» выступает наш народный ансамбль «Амандла». Будут все наши. Приходи.

– Приду, – сказал он.

– Вот здесь. Спасибо. Дальше сама дойду.

Он поцеловал ей запястье. Отпускал ее, освещая путь фарами. Видел, как она удаляется. Обнимал ее светом. Она скользнула в чугунную, перевитую цветами калитку и исчезла. Он сидел в машине, не в силах уехать. Смотрел, как в круглом мокром дереве зеленеет фонарь.

Глава шестнадцатая

Утром, проснувшись, не открывая глаз, он ощупал кровать, где ночью лежала она, пытаясь отыскать оставленный ею отпечаток. Думал сладостно, что вдруг случится чудо и она наполнит своим темным бронзовым телом сохранившееся углубление. Подушка чуть слышно пахла духами. На простыне краснела капелька вишневого сока.

Он собирался позавтракать с Маквилленом, чтобы еще раз, исподволь, расспросить о его полетах на маленьком спортивном самолете вдоль океана в устье реки Лимпопо, куда они опускались с невестой. Быть может, его рассказ косвенно укажет место, где находится аэродром подскока. Но Маквиллен к завтраку не вышел, и Белосельцев узнал от портье, что тот рано утром в сопровождении двух африканцев уехал в город. И это отчего-то неприятно его встревожило.

В номере он ждал появления Соломао, с кем собирался через день выехать в провинцию Софала и принять участие в поисках аэродрома. Однако Соломао, обычно пунктуальный, не пришел, и это усилило безотчетную тревогу, будто в утреннем, наполненном шумами и движениями городе происходит нечто, о чем он не знал.

Приближался предобеденный промежуток дня, когда здесь, в Мозамбике, в его биоритме открывался мучительный спад, появлялось резкое понижение тонуса. Наступала усталость и слабость. Прижатый центробежным вращением, борясь с перегрузками, он глазницами, сердцем, взбухавшими головными сосудами слышал кружение Земли. Казался себе крохотным зашкаленным амперметром, включенным в планетарные витки электричества. Искал, где бы укрыться и лечь, чтобы перетерпеть этот мучительный отрезок суток, выдержать давление неба.

Он решил отправиться на океанский пляж, в сосновую рощу, оставив у портье записку для Соломао. Погнал машину за город, пригибаясь к рулю, словно убегая от солнца, чувствуя за спиной настигающую его громадную тень Земли.

В предместье, у океана, начинались прибрежные сосны, ютилась рыбацкая, продуваемая ветром деревушка. Рыбаки выводили в океан свои утлые парусники, вечером возвращались с уловом. И тогда под соснами толпились приезжающие из Мапуту машины, можно было встретить весь дипкорпус, аккредитованную прессу, экономических советников с женами. Покупали рыбу, осторожно перекладывали с боку на бок свежих, холодных, пахучих, лежащих в тазах тунцов. Принюхивались к розовым мерцавшим креветкам. Принимали в кошелки черно-радужных, стучащих створками мидий.

Сейчас на берегу было пусто, ни одной машины. Маленькие, пепельно-мохнатые обезьянки с темными стариковскими личиками кинулись навстречу ему, ожидая подачки.

Он поставил автомобиль в зыбкую тень под сосны. Достал из багажника циновку. Пошел на близкий, слепящий свет океана по песку, по коричневым опавшим иголкам, оставив у машины разочарованных сердитых обезьянок.

Он нашел защищенное место за песчаным бугром, где на отмели слабо колыхалась рыбацкая лодка. Расстелил под сосной циновку. Медленно, словно боясь потерять равновесие, разделся. Лег, почувствовав, как уплотнился под циновкой песок, приняв очертания его тела. Лежал, остывая, словно горячая, в песчаной форме, отливка. Радовался тому, что добрался до безлюдного места. Медленно успокаивался, выпадая из жесткого ритма, находящегося в противоречии с ритмом Земли. Вытягивался, принимал положение, которое бы устанавливало согласие с мировыми силами. Чувствовал непрерывный, слабый свист ветра, мелькание розоватых теней. В голое тело ударялись бесчисленные, слетавшие с дюн песчинки, крохотные, оторвавшиеся от океана брызги. Над ним лохмато, бесшумно пронеслась темно-зеленая бабочка, повторяя в полете очертания его тела, пугаясь невидимого, исходящего от него биополя. Испуг бессловесной твари, унесшей с собой его отражение, передался ему, как тончайшее страдание.

Ему казалась мучительно-странной его сотворенность, навязавшая ему форму рук и ног, наличие глаз, окруженных ресницами, вкушающего и говорящего рта, жаркого чрева, требующего постоянно еды, горячую дремлющую силу в паху, которая вдруг превращается в дурман, в свирепое слепое влечение. Его тварность, вброшенность в жизнь, закрепленность и конечность в этой жизни, позволяющие описать его внешность, определить род занятий, назвать его имя, принадлежность к народу, – все это казалось формой таинственного, совершенного над ним насилия, над его безымянной, бестелесной, не имеющей имени сутью, которая упрятана среди костей и сосудов, странно и угрюмо выглядывает из глубины зрачков, ждет момента, когда разрушится тюрьма из бренной плоти и она, как луч из разбитой призмы, вырвется в беспредельность.

Он не Белосельцев, не русский, не подполковник советских спецслужб, заброшенный в Южную Африку, чтобы мериться силами с агентом чужой разведки, искать в саванне аэродром подскока, выведывать тайны подрывных операций, лежать под корнем гнилого дерева, слыша стоны раненого слона, писать агентурные донесения в Центр, получая приказы и директивы. Он – безымянная, божественная, свободная сущность, которая может принимать любые обличья. Стать зеленой волной океана. Или прозрачной, посвистывающей на ветру сосной. Или перламутровой раковиной в ладонях черного мальчика. Или краем золотистого, с фиолетовыми цветами платья, овевающего ноги бредущей по берегу африканки. Или сладкой вишней, которую берет в свои мягкие, оленьи губы Мария.

Мысль о Марии взволновала его. Он взял горсть песку, сыпал себе на грудь, чувствуя бархатную нежность песчинок, превращенный на мгновение в песочные часы с перетекающим из ладони в грудь временем.

Он лежал среди ветра, свистящего в длинных иглах, засыпаемый песком, покрываемый тончайшим слоем океанской соли. По плечу его, как по камню, полз зеленый цепкий жучок. Он казался себе почти неживым. Хотелось остаться здесь навсегда, погребенным в песках, уйти без следа в волнистую дюну. Безболезненно, гармонично перейти в неживую природу.

В соснах раздались голоса. На берег, неся свернутый рулоном парус, весла и снасти, вышли голоногие худые рыбаки. Прошли совсем близко от его головы, на него не глядя, оставляя твердыми пятками лунки в песке.

Он оглянулся. По песку в развевающейся расстегнутой рубахе приближался к нему Соломао.