Наивные лубочные пантомимы изображали историю Южной Африки. Полуобнаженные темнокожие люди собирали благодатные плоды, мотыжили плодородную землю, танцевали и любили друг друга. Но вот появились пришельцы, белолицые, в шлемах, с мушкетами. Стали стрелять, убивать, заковывать в цепи туземцев. Сцены неравных сражений – копья и луки против пушек и ружей. Падающие под пулями воины. Рабский труд на плантациях. Звон кандалов. Белокожий бур ставит ногу на голову темной невольницы. Черные шахтеры в разноцветных пластмассовых касках пробуют бунтовать, но их разгоняют стреляющие цепи солдат. Похороны убитых шахтеров и клятва оставшихся жить. Исполнение клятвы – налет смуглолицых бойцов на полицейский участок. Стук автоматов, вой патрульных машин. И медленно краснеющее, накаляющее сцену зарево с возносящимся словом «Африка». Туда, на этот вселенский пожар, тянутся сжатые кулаки, автоматы, мотыги. Звучит грозно-яростный хор.
Белосельцев оглядывал зал. Наивные, плоско-облегченные лубочные сцены тяжелели, становились выпуклыми, наполнялись состоянием зала. Зрители причитали, замирали, свистели и улюлюкали вслед белым полицейским. Стенали и плакали вместе с погребальной процессией, потрясали кулаками, вдохновляя боевиков-автоматчиков. Сам зал был зрелищем. Люди находились на той черте возбуждения, что казалось, позови их, и они с детьми, стариками, всей накаленной толпой, пойдут к границе сражаться.
Белосельцев исподволь взглядывал на Марию. Она, окончившая колледж в Кейптауне, учившаяся в Лондоне, знающая три языка, была, как и все, – наивная, страстная, яростная африканка. Стремилась на родину вслед за группой бойцов-автоматчиков.
Певец Джейкоб Мвамбе принимал грудью давление двух малиновых, жарких прожекторов. Сжимал кулаки. Сек ладонями воздух. Выдыхал огромное жаркое слово «Африка». Превращал его то в стон, то в молитву, то в грозный клекот и рык. Его песни были погребальными плачами над теми, кто убит и замучен. Были церковными песнопениями, превращавшими зал в храм, где каждый просил милосердия среди постоянных гонений. Были зовом в атаку, призывали строить баррикады, сметать заслоны, идти под ружейные залпы. Казалось, в нем вот-вот откроются свежие раны, и он упадет на сцене, истекая кровью. В нем пела засевшая пуля, пели идущие на штурм автоматчики, звучали проклятия и хрипы упавших на мостовую бойцов. Зрители в зале жадно ловили слова. Это были их песни и лозунги, их черно-красное слово «Африка».
Белосельцев перестал наблюдать. Был вместе с ними, в их борьбе и страдании. Дышал, как и они, воздухом Африки. Был, как и они, африканец.
Охватившее зал единство достигло вершины, когда на сцену вынеслись зулусские воины и исполнили воинский танец. Ритуальные маски, щиты. Разящие копья. Звериные хвосты на запястьях. Амулеты и стук барабанов. Потные, натертые до металлического блеска тела. Энергия, страсть, нерастраченный древний жар. Дух континента, его алмазных и урановых недр, его океанов, темнокожего, с фарфоровыми белками народа, верящего в добро, красоту.
Белосельцев, словно в глаза ему пролилось молодое сверкание, вставал вместе с залом, восхищенно смотрел на танцующих воинов.
Толпа шла к выходу, валила радостным накаленным потоком. Люди покидали душный кинотеатр и сразу попадали под дождь, шумный, хлещущий, расцвеченный огнями реклам, разрываемый блеском машин. Топтались мгновение у выхода на стеклянной черте дождя. Выдавливались идущими сзади, разбегались с криком и визгом.
– Поедем ко мне, – сказал он Марии, высматривая такси, чтобы усадить ее и увезти в отель. Их уже вытеснили под дождь. Они уже промокали, черные волосы казались стеклянными, блузка становилась прозрачной, прилипала к груди.
– Быстрее, здесь наша машина! – На них надвинулся, обнял за плечи Чико, увлекая вперед, где стоял микроавтобус с зажженными фарами. – Подвезем вас в «Полану». – Он заглянул Белосельцеву в лицо, стараясь понять, понравилось ли ему представление. – Это наше, настоящее, африканское!
Они вошли в микроавтобус с водителем, молча сидевшим за рулем. Стряхивали брызги дождя. Красная футболка на Чико промокла и потемнела. Он отирал мокрый лоб желтым платком.
Дверца опять отворилась. Микаэль просунул голову, сам оставаясь в дожде. Оглядел всех троих быстрым тревожным взглядом.
– Вы здесь? – увидел он Белосельцева. Колебался минуту, что-то решая.
– Садись, Микаэль, – сказал Чико. – Подбросим Виктора в «Полану».
Тот быстро влез в автобус, резко сел на сиденье. И следом за ним, мокрые, молчаливые, залезли два африканца.
Они мчались в дожде. Все молчали. Говорил один Чико:
– Мне показали рецензию в «Тайм» на концерт «Амандлы». Там напечатан снимок зулусского танца. Почему-то именно он поражает воображение европейцев…
Дождь переливался в фарах алмазным блеском. Они мчались среди ртутных вспышек, разноцветных огней, размытых золотых отражений. В ритмах огней, в мигании реклам Белосельцеву чудилось продолжение танца – мелькание щитов и масок, синеватая сталь наконечников. Он думал, какие слова скажет, когда они подъедут к «Полане» и он пригласит Марию выйти и остаться с ним.
Чико касался его мускулистым плечом:
– Когда-нибудь мы послушаем «Амандлу» в концертном зале Претории или Йоханнесбурга. И вспомним этот дождь в Мапуту и как мы мчались в дожде…
Белосельцев чувствовал себя вовлеченным в стремительный счастливый полет среди огней и хрустальных вспышек. Когда они подъедут к «Полане», он просто выведет из машины Марию, пообещает привезти ее позже.
– Я был уверен, – продолжал говорить Чико, – наше военное воздействие скажется рано или поздно на ходе дебатов в парламенте. И вот вам, пожалуйста! Читаю в последней «Ранд дейли мейл». Депутат от Националистической партии Крумфюгер выступил с предложением пересмотреть законодательство в сторону смягчения апартеида. Он сказал: «Мы перешагиваем порог гражданской войны, уже занесли над ним ногу. И прежде чем ее опустить, попытаемся исправить заложенные в наше общество деформации». Уж если представитель фашистов требует устранить деформации, значит, они почувствовали укол «Копья нации»…
Вспышка встречного света. Лицо Марии. Перламутровый блеск помады. Взять ее за руку и вывести из машины под дождь, мимо зеленого кипящего бассейна, белых столов и стульев, на которых скачут пузыри дождя, в темный номер, совсем как вчера.
– Куда мы едем? – спросил Чико, прижимаясь к стеклу. – Виктор, разве вы не в «Полане»?
– Нет, – резко ответил Микаэль, и Белосельцев испугался этой жесткой резкости, помешавшей ему ответить.
«Полана» осталась далеко в стороне. Город кончился. Они катили вниз к океану, мощно, с ревом давившему на шоссе своей тьмой, ураганом. Белые взрывы молний поджигали мутные слои горизонта, выламывали из неба кристаллические глыбы туч.
Белосельцев узнал сосновую рощу, где лежал днем у солнечного прилива. Сейчас деревья чернели всклокоченной хвоей. Отпечатались колючими контурами на вспыхнувшей белой фольге. И – больная и странная мысль: где в этот бурный ливень прячутся обезьянки?