Градобоев утопил клавишу. Так взрывается тополиный пух, скопившийся на асфальте, когда к нему поднесут зажженную спичку. Так разносится на гигантские расстояния электрический ток при первом повороте ротора. Так бесчисленные крупицы железа поворачиваются все в одну сторону, если к ним приблизить магнит. Так тысячи рыб собираются в громадную стаю и несутся в пучине по невидимой силовой линии. Так расширяется эпидемия от одинокого вируса, попавшего в кровь, охватывая континенты. Точно так же, со скоростью мысли, распространялась в социальных сетях весть о митинге на проспекте Сахарова. Эта весть летела по сайтам газет, по форумам правозащитных организаций, по блогам популярных ньюсмейкеров. Ее подхватывали студенческие кружки, служащие корпораций и банков, художники, поэты и музыканты. Ее ловили компьютеры спецслужб и Администрации президента, иностранные посольства и зарубежные информагентства. Интернет кипел, бушевал, ликовал, проклинал. Миллионы возбужденных людей глотали эту бестелесную сладость, пили горькие яды. Пьянели, отзывались на эту весть своими огненными репликами, стихами, прокламациями.
Бекетов наблюдал, как толпы движутся на митинг. Черные потоки текли от ближайших станций метро, людские сгустки катились с окрестных улиц, с площади Трех вокзалов, куда прибывали переполненные электрички. Над головами клубился пар, от жгучего мороза заслонялись шарфами, поднятыми воротниками. Устье проспекта было перегорожено полицейскими кордонами, стояли рамки металлоискателей, полицейские охлопывали проходивших людей, проверяли сумки, рюкзачки. Кто-то в ответ язвил и смеялся, кто-то мрачно огрызался, другие послушно поднимали руки, поворачивались вокруг оси, проскальзывали в рамки. Все пространство проспекта, ограниченное призматическими зданиями, застекленными фасадами, медленно наполнялось толпой, шевелилось, оглашалось рокотом, шелестом, гулом. На вершинах домов горело малиновое ледяное солнце. Воздух искрился от летучего инея.
Бекетов, кутаясь в шубу, опустив уши меховой шапки, смотрел, как люди, проходя сквозь рамки, начинают разворачивать флаги, прикрепляют к древкам транспаранты. Были государственные трехцветные флаги. Были черно-золотые, имперские. Было много красных полотнищ. Вздымались флаги с эмблемами национал-большевиков. Струились экзотические стяги неизвестных организаций. Штандарты всевозможных союзов и объединений. Бекетов, рассматривая флаги, убеждался, что его усилия не пропали даром. Обилие красного говорило о присутствии коммунистов Мумакина. Черные серпы и молоты, неуловимо напоминавшие свастики, свидетельствовали о последователях Лангустова. Пестрота правозащитных эмблем, радужные полотнища гей-сообществ указывали на сторонников Шахеса.
Бекетов торжествовал, волновался, видел, как его усилия, слабые толчки воли управляют лавиной людей. Он двигал массивы общественных настроений, перемешивал их в заданных пропорциях, создавал в замкнутом пространстве проспекта гремучую смесь. Как алхимик, соединял в реторте вещества и растворы, надеясь получить философский камень, или чудовищной силы взрыв. В черное варево толпы вливались все новые и новые группы. Бекетов, как повар, готовил фантастическое блюдо из людских страстей, ненавистей, обожаний. Невидимый, священнодействовал на кухне, где варился жирный борщ революции.
Мимо проходил парень, по виду студент, в капюшоне, с рюкзачком за плечами, с белой тряпицей на воротнике. Весело посмотрел на Бекетова, воздел два пальца, изображая символ победы. Пробежали три девушки, в меховых сапожках, в нарядных шубках, румяные и красивые, засмеялись, помахали бумажными белыми розами. Проковыляла женщина в замызганном камуфляже, с клюкой, в мужской шапке-ушанке, из-под которой истово сверкали глаза ветерана правозащитных митингов. Подскакивая и пританцовывая, пробежал странный человек в облачении средневекового шута, в красной хламиде, красном островерхом колпаке, красных, загнутых кверху чувяках. Бекетова поразило его изможденное лицо с сумасшедшими гримасами боли и счастья.
Вдалеке голубела трибуна, окруженная черной толпой, разноцветьем транспарантов и флагов. Люди стекались к проспекту, просачивались сквозь рамки, сливались в густое месиво, которое дышало и горбилось. Черный верблюд толпы протискивался сквозь игольное ушко металлоискателей. Солнце смотрело с фасадов малиновыми глазами.
Митинг рокотал, ухал, гремел как бубен, сотрясая морозный воздух, призмы домов, врытые в землю фундаменты. Площадь пританцовывала, подпрыгивала, колыхала полотнищами. Казалось, огромный шаман бьет в свой колдовской инструмент, качаются здания Трех вокзалов, взлетает и падает идущая от Каланчевки электричка.
Градобоев, распахнув ворот, стянув косматую шапку, выдыхал длинные струи пара, из которых летели в толпу огненные слова. Взрывались, как снаряды, и в местах попадания открывалась полная воплей воронка. Толпа смыкалась, и только яростно крутились водовороты знамен.
– Наша митингующая площадь – это вся Россия между тремя океанами! К нам на митинг пришел весь оскорбленный народ, который принес Чегоданову черную метку! Все нищие старики и старухи, у которых на рубище блестят ордена за труд и за подвиг! Все сироты и беспризорные, которые ночуют на помойках и свалках! Все обманутые в судах и изнасилованные в полиции! Все, кто требует правды и справедливости, а им в лицо суют полицейскую дубину и фальшивый бюллетень избиркома! Мы говорим Чегоданову: «Ты лжец и насильник! Ты вор и развратник! Уходи, пока цел! Ты хочешь заранее сфабриковать результаты выборов! Но знай, если это случится через час после того, как твои холуи в избиркоме объявят твою лживую победу, мы выйдем на улицу и выгоним тебя из Кремля!»
Градобоев был дрессировщик, полосующий хлыстом непокорного зверя. Площадь ревела, крутила красными стягами, словно открывалась черная пасть с алым языком. Чудовище рыкало, вставало на задние лапы, готовилось кинуться на дрессировщика, рвать его на куски. Но тот бросал в ревущую пасть комья сырого мяса, и чудище жадно глотало, захлебывалось, давилось, забывая о дрессировщике.
– Неужели Чегоданову не идут впрок уроки Ливии и Египта? Неужели Чегоданов хочет, чтобы его возили в клетке по гнилым городам и разоренным деревням и люди кидали в него камни и пустые бутылки? Неужели он не боится, что на него накинут железный трос, привяжут к бэтээру и поволокут по брусчатке? Неужели он не чувствует, что его ненавидит армия и полиция? Неужели он не видел кадры, на которых народ терзает ненавистное окровавленное тело Каддафи? За каждый сфабрикованный бюллетень, за каждый украденный голос Чегоданов заплатит страшную цену!
Он чувствовал толпу, как смертельную опасность, которая может его уничтожить. Пил эту опасность, наслаждался безумной игрой, как наслаждается альпинист, повисший над пропастью. Как одиночка-яхтсмен, попавший в водоворот океанского смерча. Он дразнил толпу, увлекал ее за собой, собирал в сгусток ее разрушительные энергии. Был громовержец, сжимавший в кулаке раскаленные молнии. Был золоченой статуей на носу корабля, рассекавшей грудью свирепые волны. Был народный вождь, несомненный лидер.
– Я обещаю вам, братья, мы придем в Кремль! Мы соберемся в Георгиевском зале, где золотом начертаны имена гвардейских полков! Мы поднимем бокал за русский народ, за Победу! – Градобоев воздел кулак. – Победа! – выдохнул он. – Победа!