Кортеж промчался по набережной, вдоль алой стены, мимо солнечных сияющих вод. Василий Блаженный возник как чудесный цветок, Чегоданов чуть заметно ему поклонился.
Под колесами нежно рокотала брусчатка. Спасская башня сверкнула обручальным кольцом курантов. Кремлевский дворец, как стена лучезарного солнца, предстал перед ним. Чегоданов шагнул из машины. Комендант Кремля отдал ему рапорт. Легким, упругим шагом Чегоданов стал взлетать по ковровой дорожке среди мрамора, потоков света и певучего пения фанфар, возвестивших его появление.
Гвардейцы в киверах и красных мундирах растворяли перед ним золоченые двери. Стремительный, легкий, почти невесомый, словно подхваченный счастливым порывом, он вошел в Георгиевский зал. Тесно стояли государственные мужи, явившиеся славить своего президента. Генералы и директора военных заводов, главы академий и научных центров, великие артисты и богословы. Все аплодировали, тянули руки, надеясь на беглое касание, ловили ветер, поднятый его порывистым шагом.
Зал сиял белоснежным мрамором, золотые надписи славили подвиги гвардейских полков, батарей, экипажей. Он миновал Александровский зал с золотыми орлами, с торжественной геральдикой флагов. На возвышении стоял трон, накрытый горностаем, и казалось, над троном витает великая тень.
Андреевский зал огласился фанфарами и встал при его появлении. Патриарх, иерархи. Министры, губернаторы, судьи. Послы и иноземные гости. Все ловили его взор, хотели угадать его мысли.
Он упруго взошел на подиум, уверенный, легкий, с твердым светлым лицом, с чуть приподнятой головой. Перед ним, как Евангелие на аналое, лежал свод Конституции, в переплете из кожи африканского зверя.
Судья в черной мантии, с пергаментным лицом монаха был готов принять от него присягу.
Чегоданов чувствовал, как трепещет воздух над священной скрижалью. Как сквозь арку окна падает на него из небес голубой прозрачный луч. И в этом луче звучит неслышная молвь, несется Божественное благословение, венчающее его на служение.
Он протянул руку, готовясь произнести слова присяги, сочетаться клятвой с народной судьбой, разделить с народом судьбу. Он чувствовал на своем темени прикосновение луча, прикосновение перста Божьего, направлявшего его в русскую бесконечность. В этой бесконечности пленительно и волшебно сияла звезда. Звезда неизбежной Русской Победы.
– Клянусь при осуществлении полномочий Президента Российской Федерации уважать и охранять права и свободы человека и гражданина…
И его рука, касаясь кожи африканского зверя, чуть заметно дрожала.
Инаугурацию по телевизору наблюдал Андрей Алексеевич Бекетов, который вновь поселился в провинциальном городке М., городе двух цариц. Крохотная квартира выходила окнами на далекие поля, в которых весна начертала прозрачные зеленые полосы. Из Москвы он привез стопку книг и заветный «мамин цветок» в надежде, что, быть может, зимой, среди лютых морозов, мама вновь пришлет ему подарок из райских садов и он станет целовать белые соцветия.
Он много читал, много гулял, много молился. В монастырском храме, среди редких прихожан, простаивал долгие службы, и его рассеянная мысль отвлекалась от песнопений и летела мимо синих дымов и алых лампад в таинственную бесконечность. Из этой бесконечности смотрели на него любимые лица, звали к себе, и он будет терпеливо ждать еще долгие годы, пока не состоится их встреча.
Теперь он сидел в архиерейских палатах, у настоятеля отца Филиппа. Тот, глядя в оконце на негасимую зарю, говорил:
– Мы, я помню, Андрей Алексеевич, как-то говорили о том, что Россия – мученица. Наша мысль сводилась к тому, что Россия своими страданиями Богу угодна и она через свои страдания укажет миру путь к Богу. Россия – миру спасение. Я с этим согласен. Вот только не вижу, как Россия, в которой, как вы говорите, поселился зверь, может стать миру спасением. Кто из нас, на ком грехи неотмолимые, может такое слово сказать, за которым мир пойдет? Не вы и не я, не схимник, не президент, не художник. Все слова как перезрелое яблоко. Снаружи румяное, а внутри червяк. Червяк поселился в России и точит, точит, пока Россия не упадет. Как же она, трухлявая, станет миру спасением?
– Не знаю, отец Филипп. Это мне не открылось. Я уповаю на чудо.
– И я уповаю, Андрей Алексеевич. Если рассуждать разумно и трезво, Россия погибла. Но если верить в Чудо, то Россия воскреснет. Я верю в пасхальное Чудо.
– Вы сами говорили, отец Филипп, со слов афонских монахов, что Россию ждет Чудо преображения. Явится дивный царь, который спасет Россию. Может, он уже здесь, среди нас, только мы об этом не ведаем?
– Я все вглядываюсь в своих прихожан, но будущего царя покуда не вижу.
Бекетов откланялся и, прежде чем вернуться домой, отправился на вечернюю прогулку. Городок, опушенный зеленью, казался нарядным, милым. Заборы и наличники были покрашены. В палисадниках земля была вскопана, и наружу лезли сочные стебли пионов. У калиток сидели старушки, шумели дети, и матери не могли их загнать домой.
Он шел по улице Мира со щербатым асфальтом. Когда-то это была улица Сталина, а до этого улица Троцкого, а изначально она была Воздвиженской, ибо вела за город, к Воздвиженской церкви. Среди домиков возвышался ампирный собор с колоннами, выстроенный в честь победы над Наполеоном. Он был обшарпан, в пятнах и строительных лесах, но купол в вечерних сумерках сиял позолотой.
Навстречу Бекетову попался часовщик, молчаливый сутулый мужчина, который раз в неделю карабкался на колокольню и заводил старинные часы. Они молча раскланялись.
В парке, в распустившихся березах, недвижно застыла заря. У оврага, полного фиолетовых сумерек, стояли два алебастровых оленя – памятник жителям, расстрелянным чекистами.
Бекетов прошел через парк и вышел на улочку, тихую и безлюдную, с домиками, в которых кое-где уже светились оранжевые абажуры. Навстречу ему шел мальчик. Худой, с нежной открытой шеей, с высоким лбом, на который опускалась светлая челочка. Что-то особенное показалось Бекетову в этом мальчике. Они поравнялись. Бекетов уступил дорогу. Заметил, что синие глаза мальчика широко открыты и он тихо улыбается своим мыслям, не замечая ни Бекетова, ни высокой березы, ни разбитого тротуара, словно идет не касаясь земли. Они разминулись, и Бекетов не мог понять, чем взволновал его этот встречный мальчик. Обернулся. Мальчик удалялся, и над его головой тихо золотился воздух.