Градобоев бурно дышал. По его телу пробегали мелкие биения, словно переполнявшие его энергии искали выход. Он напрягал мускулы, сдерживал взрыв. Елена пугалась его слов. То грозное, безымянное и ужасное, что мерещилось ей на бульваре, становилось явью. Срывалось с его яростных губ, брызгало из безумных глаз, жутко похрустывало в суставах пальцев.
– Мы опять на перекрестке русской истории! От меня зависит, куда хлынет поток русский судьбы! Он хлынет туда, куда я укажу! – Градобоев вдруг резко придвинулся к Елене: – Не вздумай кому-нибудь рассказать о том, что услышала. Это стратегическая тайна. Я тебе доверяю во всем. Ты знаешь каждую мою мысль, каждую клеточку. Я рассказал тебе о той алмазной росинке, которая вспыхнула передо мной в детстве, а потом пропала. И я ищу ее всю жизнь. Теперь она снова начинает мерцать! Это мой бриллиант! Наш с тобой бриллиант! – Он обнял Елену, сжал, так что она задохнулась.
– Мне больно!
– Это наш с тобой бриллиант!
Он грубо целовал ее губы, срывал платье. Выкручивал руки.
– Боже, что ты делаешь?
– Это наш с тобой бриллиант!
Он кинул ее на диван, и она не сопротивлялась. Подчинялась его насилию. Видела над собой его мокрые губы, дрожащие, с огромными белками, глаза. Заслонялась от его бормотаний, от поцелуев, похожих на больные укусы, от этой злосчастной тайны, которую он ей поведал. И когда он стал биться над ней, издавая сиплый рык, и вся его огненная сила пронзила ее, наполнила болью и мучительной сладостью, она отрешенно подумала, что теперь его тайна в ней начнет созревать, как страшный плод.
Новосибирск – могучий кулак, схвативший жилу Транссибирской дороги, клокочущую вену Оби, пучки магистралей, ведущих к ледовым морям. Железные мосты выстреливают на восток и на запад составы с пляшущими иероглифами, с клеймами немецких заводов. Стальные трубы, переполненные нефтью и газом, дрожат, как гремучие струны, схваченные пятерней, в которую уловлен громогласный аккорд Сибири. Так рвут постромки и хотят разбежаться кони гигантской квадриги, и наездник стягивает их воедино, намотав на запястье ремни.
Бекетов чувствовал город как сгусток непомерных энергий, скопление огней и металлов, фокус лучей, озаряющих русское будущее. Как наковальню, где в звонах выковывает образ грядущей России.
Он приехал на Авиационный завод имени Чкалова, гнездо, из которого в годы войны вылетали тысячи боевых самолетов. Цвет и краса сталинской «цивилизации неба». Сюда, звать сибирские полки на защиту Москвы, явился Бекетов.
У директора завода круглое, с узкими глазами лицо, в котором русское тесто всходило на якутской закваске. Он вел Бекетова по цехам, где стояли станки, напоминавшие хрустальные буфеты, в которых мерцали волшебные сосуды, драгоценные сервизы. Рабочие в комбинезонах, не касаясь станков, приближали глаза к приборам. Директор показывал свое богатство, как коллекционер демонстрирует шедевры, составляющие славу коллекции. Станки из Японии, Германии, Франции явились на завод после страшного разгрома, учиненного военному производству в минувшие годы. И там, где недавно зияли черные дыры обугленных цехов с обломками недостроенных фюзеляжей, теперь сияло лучистое, уходящее вдаль пространство, где в переливах света на стапелях дышали самолеты.
Несравненный фронтовой бомбардировщик Су-34. Еще не покрыт боевой сизо-стальной раскраской. Зеленовато-лимонный, в отточенных кромках, заостренный, пластичный, созвучный воздушным струям, бурлящим вихрям. В нем легкость и плавность дельфина, заостренность дротика, упругая мощь, которая превращает машину в гремящую молнию, проносит над полем боя, оставляя груды горящей брони. В этих формах, прекрасных и грозных, пугающих и ласкающих глаз, чувствуется гигантская воля. Пилотов, ведущих машину в грохочущем небе. Рабочих, сотворяющих самолет из ломтей титана. Конструкторов, воплотивших в прозрачном замысле идею воздушного боя. Стратегов, устремленных в сражения еще не существующих войн. Воля всего измученного, растоптанного народа, одолевающего свое поражение, устремленного к долгожданной победе. Воля, преодолевающая русскую смерть, продлевающая русскую жизнь.
Их три штурмовика, стоящие на стапелях, окруженные металлическим звоном и шелестом. На них подвешивают скорострельные пушки, прицелы для бомб и ракет. Ставят компьютеры, управляющие скоротечным воздушным боем. Машина, уклоняясь от попаданий противника, защищенная облаком электронных помех, проносится сквозь ядерный взрыв, сбивает истребитель врага, вонзает ракету в подземный бункер. Прозрачной тенью уходит в пустое небо.
Так чувствовал Бекетов это волшебное творчество, трогая ладонью крыло, и самолет едва ощутимым трепетом откликался на нежное прикосновение.
Директор заметил это взволнованное касание:
– Самолет завтра совершит свой первый полет. Для нас это праздник. Мы собираем коллектив, зовем ветеранов. Батюшка освятит машину, окропит святой водой. Самолет сделает круг над заводом и вернется в цех. Его покрасят в боевую раскраску, нарисуют звезду и отправят в полк, для несения службы. – Директор любовно осмотрел самолет, который нетерпеливо ожидал свидания с небом. – И еще, Андрей Алексеевич, сегодня вечером состоится собрание патриотов, которые хотели бы поддержать Чегоданова. Там есть всякие, и «красные» и «белые». Монархисты, которые молятся царю-мученику, и сталинисты, которые молятся на красную звезду. Будут споры и ссоры. Приглашаю вас, может, вы выступите? Расскажите, как на это смотрит Москва?
Осмотрев завод, Бекетов и директор уединились в кабинете, и Бекетов заметил, что над директорским столом висит портрет Чегоданова, но нет президента Стоцкого, что являлось вызывающим признаком. Бекетов рассказал директору о политических событиях в Москве, о протестных демонстрациях, об угрозе, нависшей над государством. Просил поддержать Чегоданова в канун президентских выборов. Директор обратил к Бекетову свое луновидное лицо, которое подарили ему славянские и якутские предки, и спросил:
– А почему бы не выкатить на эту Болотную площадь пулеметы и не косить эту мразь рядами? Та-та-та-та! Ряд за рядом! Чтобы бежали, как крысы. А потом эту липкую жижу хлоркой посыпать и смыть водометами! Чтобы инфекции не осталось! Государство должно себя защищать! – Его скулы играли, губы издавали звук неистовой дудки.
Бекетов был поражен этой внезапной яростью, не свойственной благоразумным руководителям и технократам. Объяснял, почему невозможен расстрел демонстрантов.
– Ладно, – мотнул головой директор. Было видно, что ответ его не устроил. И вопрос, который он задал, заслуживает другого ответа. – А почему вокруг Чегоданова шныряет вся эта сволочь? Почему он власть передал Стоцкому, а теперь назад ее отбирает? Почему он эту сволочь болотную к себе приглашает? Почему я должен на это смотреть и не плеваться при этом? – В узких темных глазах директора горел злой монголоидный огонь, а славянский рот растягивался в волчью улыбку.
Бекетов чувствовал взрывную энергию, скопившуюся в страстной душе, опровергавшую утверждение об усталости русского человека, о его унылом смирении. Бекетов осторожно объяснял директору сложность отношений Стоцкого и Чегоданова, который несвободен, связан путами с либералами, трудно от них избавляется.