– Тут, на выходе, встанете, – сказал егерь, соскакивая с телеги. – А я пойду гнать… Некуда им деться, с болота на вас пойдут…
Он провел охотников краем сырого прогала, за которым чувствовалось болото, источавшее сочные, кисло-сладкие ароматы ягод и мхов. Там, завершив ночную жировку, отяжелев от обильного корма, укладывалось стадо лосей, чутко прислушиваясь к шелесту осин, разбуженных утренним ветром.
Белосельцева оставили одного среди пушистых зеленых кочек и хилых болотных сосенок, под желтым утренним небом. Ему вложили в руки двустволку, которую он не намерен был пускать в ход, довольствуясь ее изящной легкостью и нежностью приклада, волнующим запахом железа и смазки. Остальные охотники ушли вперед, окружая болото. Белосельцеву издалека был виден Копейко, остановившийся в зарослях, его тирольская шапочка, мутно белевшее лицо.
Стало тихо. Стремительно светлело. Впереди был виден ярко-лиловый цветок лесной гераньки, резные папоротники с налетом осенней ржавчины, чахлый кустик малины. Белосельцев сорвал ягоду, положил в рот.
Он услышал, как за болотом, высоко и тонко, с переливами и перепадами звука, прогудело и смолкло. Еще и еще раз. Это егерь приложил к стволу побледневшие от напряжения губы, выдувал сложный мотив. По сосняку, перепархивая через чахлые вершинки, загавкало, застучало. Молодой шофер, сопутствуя егерю, колотил палкой по стволам. И в ту же минуту из мелколесья, как из растворенных ворот, вышли лоси, переставляя высокие ноги, качая горбатыми спинами. Черный гривастый бык со вздыбленной шерстью толкал вперед трех пугливых низкорослых коров. Плавно качаясь, выбрасывая пар на холодные мокрые травы, они пробежали мимо Белосельцева, не замечая его, чавкая и треща, продавливая среди стеблей и кустов шумную дорогу. С восторгом и сладким ужасом он смотрел на зверей, чувствуя их горячие запахи, мощь и красоту работающих мышц, сотрясавших гладкую кожу. Видел, как погружаются они в заросли и над их спинами смыкаются ветки.
Резко и чисто ударил выстрел. Следом – другой. Передняя корова схватила на лету пулю в грудь, ее развернуло страшным ударом, кинуло вбок. Тяжелым вихрем она сминала вокруг себя тонкие сосны, резала копытами стебли, взрывая жидкий бурун земли. Лес затихал от хруста убегавших лосей.
– Готов! – раздался торжествующий крик Копейко.
Все сбегались на этот крик, выскакивали из зарослей, сосняка, ржавой гущи болота. Окружали лосиху.
– Кто стрелял? – Егерь подбегал на проворных кривых ногах, скаля рот.
– Я! – разгоряченно и азартно сказал Копейко. – Обе пули в ней!
– Молодцом! – похвалил егерь. – Корова-трехлетка…
– Бык следом шел, да она на выстрел вышла…
– Бык больно грамотный, вперед коров пропускает…
Буравков, оттолкнув остальных, неожиданно подскочил к лосихе, схватил ее за жесткий клок бороды, приподнял тяжелую голову и, выхватив из ножен длинный нож, полоснул по горлу. Горло раскрылось, и из него, звеня, густо шлепая на листья, потекла кровь. Этот ловкий взмах Буравкова был приемом опытного, бывалого охотника, спускавшего звериную кровь, но также проявлял неутоленную страсть добытчика, которому не достался выстрел и который желал хоть как-нибудь приобщиться к убийству зверя.
Все громко, возбужденно разговаривали над убитой лосихой.
– От, елки зеленые! Котлеты будут! – Молоденький шофер, помогавший егерю гнать стадо на выстрелы, ухватил лосиху за ногу.
Егерь под уздцы подвел лошадь. Лошадь послушно топталась, скалила желтые зубы. Добычу подхватили за ноги, за уши, с трудом вволокли на подводу. Лосиха не помещалась на ней, и егерь супонью стянул к животу ноги, подогнул голову и плотно уселся ей на глаза. Лошадь тронулась, все двинулись следом, оставляя на болоте черную мокрую вмятину, розовую по краям.
Телега мягко колыхалась в колее. Спина лосихи бугрилась, закиданная зеленым сеном. Белосельцев шагал за телегой, видя, как капает кровь.
Они вернулись на кордон под хрипы и визги загнанных в клеть собак, учуявших издали запах звериной плоти. Егерь соскочил с телеги, достал из-под сена веревку, ловко накинул петлю на лосиную ногу, другой конец намотал на столб. Тронул лошадь, веревка натянулась, лосиха соскользнула с саней, грохнулась с гулом и стоном. Опустевшая телега облегченно покатилась.
Лосиха лежала посреди двора, одна нога вытянута, как струна, с веревкой, подтянутой к столбу. Все сошлись над добычей.
– Кто разделывать станет? – спросил егерь, обращаясь к Копейко, как к главному хозяину добычи. – Шкуру бы не испортить. Из нее хороший ковер выйдет.
– Пусть Буравков разделывает, – усмехнулся Копейко, – всю жизнь сдирал шкуры. Ни одной не испортил.
Буравков вынул длинный блестящий нож и быстро, точно обвел им лосиные ноги выше копыт. Шкура легко распалась, из-под шерсти глянули красные жилы. Буравков ухватился за кромку кожи, потянул, скаля от напряжения зубы. Кожа поползла с легким потрескиванием, обнажая кость с белыми, туго натянутыми сухожилиями и перламутровыми венами. Он толкал шкуру концами коротких пальцев, то и дело вытирал их о шерсть. Из-под звериной шкуры буграми выходили мускулы, как из открытой кастрюли шел пар. Лицо Буравкова розовело сквозь пар, ноздри его сжимались, ловя разлетавшийся запах крови. Все жадно помогали ему, хватались за шкуру, тянули, чертыхались, пинали лосиху ногами с веселой ненавистью.
– А ну колыхни его!.. – приказывал Буравков. – На бок, на бок вали!..
Тушу перевернули. Что-то вдруг екнуло в ней, забурлило. Из раскрывшейся шеи брызнула мертвая кровь. Лизнула Буравкову сапог. Он брезгливо отдернул ногу, пнул лосиху.
– Давай сюда колун, – потребовал он, – шкуру сильней натягивай!
В несколько рук стали тянуть шкуру, отделяя ее от мускулов, а Буравков тыльной стороной колуна, мокрым тупым железом, стал бить в млечные пленки, в перламутровые сплетения, отбивая шкуру от красных мышц. Ее содрали с хрустом и чмоканьем, вытолкали красную мускулистую тушу, как из халата. Постелили шкуру на траву посреди двора, и она, как серебристо-серый ковер, устелила траву, окутанная розовыми испарениями.
Звякнув и повертев лезвием в позвонках, отделили голову. Собаки хрипели, кидались сквозь железные прутья. Принялись разделывать тушу. Всунули нож в легкие. Раскрыли брюшину, закачались огромные мешки кишок, перетянутые сетью жил. Раскроили грудную клетку, и там, среди бледно-розовых легких, зачернело сердце.
– Дай-ка за него подержусь!..
– Ого, склизкое!..
Кишки колыхались, как резиновая надувная лодка. Синяя печень ныряла среди них, будто маленький гладкий тюлень. Жадные руки хватали и драли внутренности, тянули их, как постромки огромного парашюта.
Возвращались в избу, гремели рукомойником, смывая с пальцев сукровь и слизь. Резали на доске печенку, чистили лук, кидали на шипящую сковородку. Достали из ящика водку и виски. Ели раскаленную печень, кидали вслед частые хмельные рюмки. Блестела клеенка с розовыми цветочками. На нее падали и застывали капельки сала. Егерь и шофер, охмелев и насытившись, вышли из избы покормить жилами и костями собак. Гречишников, жадно запивая обжигающую печень стаканом холодного пива, сказал: