– Дорогой Сесар, я тоже верю, что ты писатель, и не сомневаюсь, ты напишешь свою книгу. Пускай две строчки будут посвящены нашей совместной поездке.
– Все так и будет. За счастье!
Все чокались, пили, любили друг друга.
Из ресторанчика они поехали на дискотеку, в просторное, громыхающее музыкой помещение, где на стенах, усыпанные блестками, мерцали драконы, таращились пучеглазые маски, крутился обклеенный зеркальцами шарик, сыпал и сыпал свой снегопад. Танцевали то блюзы, то сумасшедшие карибские ритмы. Негритянка Бетти – ловкая, неутомимая – хохотала, блестела зубами, подмигивала. Лицо ее блестело от пота, а Белосельцев рядом с ней выделывал такие кренделя, так раскручивал ее и подбрасывал, что индейцы за столиками отставили свою выпивку и захлопали.
Простившись с друзьями, один в Каса-Бланка смотрел на близкое, огромное, черное, что было океаном. Думал о завтрашнем свидании. На веранду влетела, стала носиться вокруг лампы ночная бабочка. Он следил за ее нескончаемым круговым полетом.
Утром он поджидал Сесара, чтобы вместе поехать в клинику и там встретить санитарную машину, которая привезет Валентину.
Выходил на откос к океану. Дождь унесло, воды были лучезарны, но рыбаки не появлялись. С откоса он нашел глазами место, где недавно купался, остатки сгнившей самоходной баржи, увозившей кубинских «гусанос». Рядом с ним, на круче, девочка играла в классики. Расчертила на квадраты кусочек земли, кидала камешки, прыгала на одной ноге, и он любовался ею, скачущей над океаном.
Сесара не было. Белосельцев вернулся в Каса-Бланка. Служанка, пожилая полная мулатка, убирала в комнатах, напевала какой-то протяжный, похожий на псалом мотив. Молодой охранник вышел из-за дерева и, улыбаясь, попросил сигарету. Белосельцев виновато похлопал себя по пустым карманам. Охранник закивал, улыбаясь, скрылся в тенистых зарослях.
В ожидании Сесара он прошел до угла, до соседней улицы, где слышались музыка, барабанный бой; какая-то манифестация молодежи, неся портреты Сандино, двигалась к соседнему стадиону. Он стоял в душной, поднятой многими ногами пыли, глядя на индейские, негритянские лица, на барабанщика, колотившего в старый, пестревший наклейками барабан.
Подумал: должно быть, манифестация запрудила улицу и мешает проехать Сесару. Отправился к противоположному перекрестку, но и там не было видно «Тойоты», а проехал военный грузовик, и под брезентовым тентом качались солдатские каски.
Он поднялся в дом, достал из холодильника заиндевелую бутылку пива, собираясь ее открыть. Увидел, как у крыльца, за кустами, остановилась канареечная «Тойота» и из нее вышел Сесар.
Медленно, невидимый, поднимался по ступенькам, а Белосельцев открывал ледяную бутылку, чувствовал, как тает под ладонью, превращается в воду иней.
Сесар вошел и встал у порога, большой, сгорбленный, с выпученными черными глазами, с двумя глубкими вертикальными складками вдоль лица. Его вид поразил Белосельцева.
– Я ходил встречать. Там эта процессия… Они кто – новобранцы, спортсмены?
– Виктор, я должен тебе сказать…
– Садись-ка, выпей пива. У меня, признаться, после вчерашнего голова тяжелая. Много тостов, много танцев, а наутро голова как булыжник.
– Виктор, я должен тебе сообщить…
– Бетти – просто заглядение! А я вместе с ней – это уже зрелище. По-моему, мы с ней вчера взяли Гран-при. Эта манифестация – в нашу честь!
– Виктор, я приехал к тебе, чтобы сообщить…
– Подожди, ты лучше скажи, как Росалия.
Его рука стискивала бутылку, и по ней бежала вода. Он не умолкал, заговаривал, стискивал пивную бутылку, не давал Сесару говорить, не позволял шевелиться его губам, не пускал к себе готовый сорваться с них звук. Уводил, отвлекал Сесара, как птица, притворяясь хромой и подбитой, волоча по земле крыло, отводит охотника от гнезда. Говорил про девочку, играющую в классики, про толстуху-служанку, про охранника, а еще вчера прилетела бабочка и всю ночь тихо дуло, угоняло дождь в океан и про стих Заболоцкого, где есть такие слова: «И вот приходит ветер», и мама клала в ванночку целлулоидного попугая с гремящей горошиной, и эти одичалые кони на вытоптанных райских лугах. Сесар слушал его, ссутулясь, шевеля губами, а он обкладывал его бумажной цветной мишурой, обсыпал конфетти, овевал серпантином, надевал ему на лицо веселую карнавальную маску, сквозь которую не давал просочиться звуку. Но губы Сесара превращались в сверкающую отточенную фрезу, прорывали маску свистящим оглушительным звуком:
– Виктор, ты можешь выслушать мужественно?
– Да, Сесар…
– Сейчас вернулась санитарная машина, и шофер Роберто сказал, что их в пути обстреляли…
– Понимаю…
– Валентина, которая сидела с ним рядом…
– Ранена?..
– Убита.
Звук, обретая вид зубчатого иссиня-блестящего вихря, просверлил костяную грудь, пропилил деревянный дом, вырыл в океане огромную яму, оставил в небесах воронку, в которую, скручиваясь винтом, утекла атмосфера.
– Где она?
– В клинике. Там Росалия, все… Мы поедем сейчас.
– Да, поедем…
Они подъехали к клинике, и первое, что увидел Белосельцев, – санитарный «Форд», нелепо, косо поставленный задом к крыльцу. Хвостовая панель была высоко поднята, открывала полый зев, и эта влажная пустота предполагала нечто, от чего она недавно образовалась. Белосельцев обнимал глазами эту пустоту, беспомощно топтался, смотрел, как маленький потный шофер водил гибким пальцем по белой дверце машины, показывая Джонсону пулевые пробоины:
– Только две пули!.. Стали стрелять, я ей говорю: «Пригнись!» Она пригнулась… Проехали километра два, говорю: «Все в порядке, вставай!» Она не встает… Смотрю, у нее кровь на груди… Эта пуля в нее, верхняя, прямо в сердце!..
– Виктор. – Джонсон с пепельной бледностью на своем темнокожем лице тронул Белосельцева за локоть. – Такая беда, Виктор!..
– Где она? – спросил Белосельцев.
– Там…
Росалия появилась в белом халате, что-то хотела сказать. Не решилась. Махнула ему рукой, приглашая, и он шел в полутемном коридоре за ее белым халатом.
Выложенный светлым кафелем приемный покой. Какой-то медицинский плакатик. Какой-то сосуд на столе. На кушетке, у стены, под прозрачной, наброшенной во всю длину пеленой, с открытым, очень белым лицом, голой шеей, резкой, недвижной линией подбородка, носа и лба лежала она. Войдя, он натолкнулся, ударился об это лицо. Об изображение лица. На незримую отталкивающую силу, не пускавшую его, остановившую на пороге.
Волосы ее казались длиннее, чем при жизни, рассыпались и как бы слились с головой. Глаза под веками, чуть приоткрытые, таинственно и слабо мерцали, но без дрожащих живых переливов, без откликавшихся на жизнь отражений. Кисть руки беспомощно выглядывала из-под прозрачного покрова, и на пальце, очень белом, мраморном, желтело пятнышко йода. Поражаясь своей окаменелой недвижности, пугаясь пока что не смерти, а своего непонимания смерти, он тянулся к ней, мысленно проносил ладони над ее лицом, прикрывал от света ее глаза, произносил не вслух, а немой, испуганной мыслью ее имя: