— С полуслова, Виктор Викторович.
— Теперь ступай и жди от меня сигнала.
Сабрыкин поднялся, пятясь, удалился, оставляя в воздухе верещащий звук вырезанной из жести вертушки.
Самые первые приготовления к превентивному удару были завершены. Контуры операции «Пророк» были прочерчены. Предстояло разработать множество деталей — выбор объектов в Москве и Санкт-Петербурге, которые надлежало блокировать. Секретные переговоры, чрез головы министров, с преданными командирами подмосковных дивизий и частями внутренних войск. Интернирование сторонников Президента Лампадникова и его самого на время проведения операции. Незамедлительная, после первых дней операции, встреча с послами иностранных государств и сигналы дружбы в адрес Америки и стран НАТО. Все это предстояло сделать немедленно, не привлекая внимания Рема. Но прежде его неодолимо потянуло в святую святых Государства Российского, в святилище, превыше мавзолея и усыпальницы Архангельского собора, в тайную лабораторию «Стоглав», где хранились головы величайших государственников, в своей дремотной потусторонней жизни продолжая окормлять страну посмертными думами и великими, не успевшими завершиться проектами.
Доступ в «Стоглав» осуществлялся непосредственно из Кремля. А также из подвального помещения ГУМа. И с воды, с набережной Москвы-реки, у крохотного причала, где в невидимой нише дежурил скоростной катер. Ромул прошел галерею ГУМа с бутиками Сен-Лорана и Гуччи. Опустился в подвальный этаж, где разгружались фуры с товарами и рабочие-таджики в комбинезонах толкали тележки с коробками затейливой формы, в которых покоились моднейшие шляпки, галстуки, туфли. У незаметной железной дверцы приложил к сканеру растопыренную ладонь, позволив сделать с нее электронный отпечаток. Прошел по шершавому, в грубом бетоне тоннелю до следующих дверей, где предъявил электронному окулисту свой широко раскрытый, с голубоватым райком и дрожащими ресницами глаз. Оказался в просторном сияющем зале с немеркнущим светом и сладковатым парфюмерным запахом, словно где-то рядом истлевали тропические цветы и корки бананов. В зале, во всю длину, стояли мраморные столы с рядами стеклянных сосудов, в которых плавали головы русских властителей. Их счет открывал Николай Второй, а завершал необычную коллекцию Ельцин. Ромул в пору своего президентства не часто бывал в подземном питомнике профессора Коногонова, не слишком верил сомнительным результатам его опытов, не переносил приторную смертоносную сладость, витавшую над стеклянными ретортами. Было тяжело смотреть на корнеплоды, по которым прошлось лезвие гильотины. Приходили на память стихи Гумилева:
Вывеска… кровью налитые буквы.
Гласят: «Зеленная», — знаю, тут
Вместо капусты и вместо брюквы
Мертвые головы продают.
Но на этот раз его привлекли сюда чрезвычайные обстоятельства. Была важна каждая малость, любой прогноз, указывающий на возможный исход операции. Вот почему он и двигался теперь вдоль беломраморных столов, улавливая легчайшие трески электрических разрядов, мерцание прозрачных зарниц, словно над отрезанными головами, в свете фонарей, сталкивались с тихим шелестом прозрачные существа, окружали сосуды млечным трепетаньем.
На этот раз здесь творилось нечто необычное. Головы были охвачены мучительным возбуждением. Их переполняли эмоции, терзали тревоги, в мертвом мозгу взрывались невыносимые мысли, и губы и языки непрерывно шевелились, гримасничали, желали высказаться. Но желтоватый раствор, наполнявший сосуды, толстое стекло аквариума гасили звук, и требовался глухонемой, чтобы прочитать беззвучные вопли, бессловесные проклятья и крики. Стройная вереница сосудов, выверенный ряд голов, насаженных на незримую ось, создавали видимость исторического единства, преемственность исторического времени. Перетекая из одной стеклянной банки в другую, время олицетворялось той или иной головой, ее дремотой грезой, ее длящимися десятилетия созерцаниями. Теперь же единая линия исторической жизни казалась разорванной. Банки были сдвинуты с места. Головы прыгали в них, как чудовищные поплавки, так что раствор переливался через край, растекался по столу, и там где жидкости разных сосудов встречались, начиналось шипение, выскакивали болезненные пузыри, выделялся едкий газ. Головы ненавидяще смотрели одна на другую, ударялись лбами о банки, словно бодались. Скалились, хотели прогрызть ненавистное стекло, добраться до соседа, вцепиться в его щеку, нос, высунутый язык. Голова царя Николая вращалась, как в водовороте, поворачиваясь то седым затылком, то измученным ожесточенным лицом, успевая крикнуть какую-то безумную фразу соседнему Ленину, который брезгливо оттопыривал нижнюю губу, всем видом выражая презрение к царю. Сам же Ленин обращался к Сталину, его дергающаяся, страстно несогласная голова предполагала характерный жест выбрасываемой вперед руки с зажатой кепкой, а сквозь желтые зубы и ржавые колючие усики сыпались беззвучные проклятья. Сталин не откликался на эти нападки, его рыжие глаза метали сквозь стекло молнии ненависти в сторону одутловатой, покрытой трупными пятами головы Хрущева, который безмолвно огрызался, в бессилии нанести Сталину иной вред, показывал ему толстый, как у утопленника, синий язык. Брежнев жутко шевелил черными кустистыми бровями, продолжавшими расти после смерти, силился сложить губы для какого-то осмысленного звука, но губы складывались в липкую трубу, как у коровы, издающей долгое мычание. Это мычание касалось головы Андропова — трусливо, боясь смотреть в глаза Брежневу, он шлепал негроидным, вывернутым ртом, силясь что-то объяснить своему предшественнику, в чем-то перед ним оправдаться. Черненко был похож на высохший стручок крымской акации, мелко дрожал, всплывал, голова ложилась на бок, и становилось видно сморщенное, черного цвета ухо с торчащим из ушной раковины ватным тампоном. Две последние банки раскачивались, попав в резонанс, готовые перевернуться. Ненавидящие друг друга головы Ельцина и Горбачева плевались, прижимались носами к стеклу, превращаясь в жуткие маски. Родимое пятно на лбу Горбачева лопнуло, и из него, как из каракатицы, сочились чернила. Давление ненависти в черепной коробке Ельцина было столь велико, что казалось, сейчас из орбит выскочат глаза и, как резиновые пули, выстрелят в Горбачева.
Стол сотрясался, хлюпала влага, мотались в сосудах головы, и казалось, они чувствуют приближение страшной беды, неминуемой гибели, как если бы к Москве, еще на огромном удалении, подлетал метеорит и они предвидели неминуемое столкновение.
— Здравствуйте, Виктор Викторович, мои питомцы испытывают сегодня некоторую нервозность, — бесшумно появился профессор Коногонов, приветливый, спокойный, чуть ироничный. На нем был зеленоватый костюм хирурга, клеенчатый фартук, и Ромул заметил маленький сгусток студенистого вещества, прилепившийся к фартуку, и крохотный, пронизывающий сгусток, кровеносный сосудик.
— В чем причина? Все еще делят власть? — Ромул брезгливо смотрел на желеобразный комочек с красным, впившимся в него червячком.
— Каждый в отдельности переживает отдельные неудачи власти. Все вместе чувствуют метафизический сгусток, появившийся в пространстве актуальной русской истории, который угрожает целостности государства. Трудно сказать, что это за сгусток. Находится ли он в русле внутренних процессов страны, или же имеет внешнюю природу. Я тщательно отслеживаю показания сканеров. Сталин упрекает Хрущева в разрушении бомбардировочной авиации, а также в бессмысленном гонении на церковь. Брежнев винит Андропова в отказе от имперской сущности СССР и переходе на модель национального государства. Горбачев бранит Ельцина за то, что тот не отстоял право России на крымскую резиденцию в Форосе. Черненко корит Горбачева за то, что тот в последние дни болезни лишил его астматического ингалятора. Царь Николай утверждает, что в ближайшее время монархия в России будет восстановлена. Все это уже фиксировали сканеры, однако важно поведение не отдельно взятой головы, а всего «Стоглава». Так сказать, коллективный разум, соборное сознание российской власти. Если мне удастся добиться интегрального результата, я немедленно оповещу вас и президента Лампадникова.