Две конных армии — «белая» и «красная» — схлестнулись в смертельной атаке. Рубили друг друга саблями, стреляли с седла. Летели отсеченные головы, грызлись кони. Всадники, сбитые с седел, катались по земле, перегрызали друг другу горло. Конвоиры вели под тусклыми лампочками узников, приговоренных к расстрелу. Всаживали пули в бритые затылки. Тела со стуком падали на каменный пол. Но тут же вскакивали, окровавленные, с дырами в черепе, стреляли в своих убийц, и те валились на каменный пол, поливая его черной кровью.
Бред накрывал его. Он схватился за виски, чтобы не слышать лязга затворов, свиста сабель, криков тоски и ненависти. Но вдруг случилась тишина. Кричащие лидеры, молча, как по команде, опустились на место. Сабрыкин перестал махать руками и замер с открытым ртом.
В конференц-зал входил человек, на которого обратились все взоры, и Алексей, сквозь свое помрачение, ощутил его властную, покоряющую волю. Человек был невысок и изящен, в темном великолепном костюме и белой, расстегнутой у ворота рубахе. Его движения были плавны и музыкальны, а глаза под пушистыми, нежными бровями смотрели вниз, и он слегка улыбался свежим красивым ртом. Приблизился к свободному месту, поднял глаза, озирая застолье, и они показались Алексею круглыми, кошачьими, с изумрудной насмешливой искрой. Вдруг засияли восторженным вдохновением, словно его посетило озарение. А потом вдруг наполнились фиолетовой тьмой, и что-то мрачное и зловещее проступило на бледном лице, на высоком, без единой морщины лбу, за которым, казалось, гнездились чудовищные мысли и преступные замыслы. Фиолетовая тьма улетучилась, и снова глаза улыбались благожелательно и насмешливо, и каждый, сидящий за столом, старался поймать его благосклонный взгляд.
— Кто это? — спросил Алексей у своего соседа, маленького, пухленького депутата с розовой плешкой на голове.
— Вы не знаете? — с изумлением прошептал депутат, похожий на розового поросеночка. — Это Илларион Васильевич Булаев. Или, как его все величают, Виртуоз. Он очень, очень влиятелен. У него, а не у Президента находятся нити управления страной. Если он пришел сюда, значит, наше совещание чего-нибудь да стоит. — Это было произнесено шепотом, с религиозным обожанием, с готовностью целовать воздух вокруг головы всемогущего человека.
— Продолжайте, — произнес Виртуоз, доставая блокнотик и крохотную золоченую ручку, давая понять, как важны ему произносимые здесь слова и идеи.
— А теперь, многоуважаемые господа, когда мы выявили исхиодные точки зрения, — а они, как мне кажется, весьма неутешиельны с точки зрения нашего гражданского мира, нашей способности выработать единый взгляд на историю, — теперь я бы предоставил слово нашему гостю Алексею Федоровичу Горшкову. Ибо все это, что там скрывать, непосредственно его касается, и нам было бы весьма и весьма интересно. — Сабрыкин хотел казаться изысканным, артистичным. Кланялся в сторону Алексея, июбражая верноподданного камергера, и в сторону Виртуоза, пыражая готовность безоговорочно подчиняться. — Прошу вас, Алексей Федорович.
Сидящий рядом с Алексеем пухленький депутат подобострастно включил микрофон, хотя Алексей не собирался выступать. Предложение застигло его врасплох. Он смутился, онемел, беспомощно смотрел на депутатов, которые с любопытством, с затаенной недоброжелательностью и тайным злорадством наблюдали его растерянность.
Он почувствовал в голосовых связках странное напряжение. Едва уловимый толчок. Настойчивое побуждение. Кто-то незримый, бесплотный вселился в него, поместился в области сердца, воздействовал на его волю, что-то внушал и требовал. Он боялся открыть рот, беспомощно шевелил губами, но это бессвязное шепеление складывалось в осмысленную артикуляцию. Сами собой рождались слова, словно кто-то говорил его голосом, использовал его губы для произнесения не принадлежащих ему слов.
— Видите ли, я с большим вниманием, с большим уважением выслушал звучавшие здесь идеи. По образованию я историк, хотя у меня нет трудов. Я всего лишь работник Тобольского краеведческого музея. Но и там, в залах нашего скромного музея, видны все упомянутые вами темы. У нас есть экспозиция, рассказывающая о «красных партизанах» и о «белой армии» Колчака. Есть удивительные фотографии Государя Императора во время его Тобольской ссылки, и ордена и фотографии героев Великой Отечественной войны. Есть история декабристов, сосланных царем в Тобольск, и рассказ о Сибирском генерал-губернаторе, занимавшемся освоением Сибири. Есть убранство курной крестьянской избы и рассказ о замечательном советском нефтекомбинате. Всем этим хочу сказать, что, как историк, понимаю драму нашей разорванной истории, схватку исторических эпох, вражду идей, которая не утихла за сто лет, а кипит в нашем обществе, сеет смуту, отвлекает от насущных задач…
Он видел, как возросло к нему внимание депутатов. Женщина в платье цвета вечерней зари издалека кивала головой. Виртуоз поднял красивое лицо и смотрел, не мигая, круглыми пристальными глазами, в которых не было иронии.
— «Распалась связь времен», — воскликнул Гамлет, видя в этом разрыве причину всех трагедий. — Алексей почти забыл эту строку из Шекспира, но теперь кто-то, управлявший его сознанием, напомнил ее, вложил в уста. — Ужасный разрыв пришелся на начало русского двадцатого века. Историю разрубили, как трубу, и стала утекать историческая сила, растрачиваться драгоценная историческая энергия. Когда убивали священников, расстреливали дворян и офицеров, изгоняли философов и поэтов, этим хотели оторвать революционную историю Советов от имперской, царской истории. Убийство Царя — это рассечение времен, разрыв волновода, по которому из прошлого в будущее летит незримая волна, омывая и одухотворяя последующие эпохи, Думаю, любой политик понимает, как важно соединить времена, ликвидировать бреши, остановить утечку энергии. Направить сбереженную энергию на строительство и развитие. Мне приходилось читать статьи некоторых современных идеологов, которые хотели примирить «красных» и «белых», положить конец продолжающейся Гражданской войне, сложить в одну могилу кости «красных» конников Буденного и кости «белых» добровольцев. Но эти кости и в могиле продолжали сражаться, так что засыпавшая их земля шевелилась. Не здесь проходит стык, соединяющий две эпохи. Найти этот стык, отыскать те кромки, где не будет отторжения — это задача идеолога и историка, еще не выполненная. Кто найдет этот стык, тот окажет Отчеству неоценимую услугу. Будет настоящим Сыном Отечества…
Он явственно ощущал, что кто-то незримый стоит за его спиной. Этот незримый дышал ему в затылок, вкладывал в уста слова и мысли, которые прежде ему не являлись. Эти мысли были не его, но, произнося их, он становился их хозяином. Они становились частью его сознания. Его душа на мгновение раскрывалась, пуская в себя невидимый дух, а потом, когда слова были произнесены, закрывалась, обогащенная знанием. Это чувство было волнующим и пьянящим. Его воля и память больше не обременяли его. Он испытывал легкость и счастье. Другая воля, другая всеобъемлющая память поместились в нем, вещали от его имени. Виртуоз что-то быстро писал в блокнотик. Откладывал золоченую ручку. Поднимал удивленный, вопрошающий взгляд.
— Я думаю, что стык, соединяющий разорванные эпохи, скрепляющий воедино историческое русское время, проходит между последним Царем Новомучеником и Иосифом Сталиным, — произнеся это, Алексей почувствовал, будто его затылка коснулся холодный перст. Это высказывание не принадлежало ему, было внесено в него, проникло извне, и это проникновение он ощутил, как холодный ожег. На мгновение привиделась стальная труба, покрытая черным бархатом изоляции, на ней остывает алый шов в наплывах металла, в трубе гудит, напряженно трепещет, проносится с громадной скоростью невидимая субстанция, из прошлого в будущее. — Царь Николай был последний монархист Романовской империи, в которой не осталось приверженцев трона. Генералы и придворные, аристократия и интеллигенция, купцы и простолюдины, даже иерархи церкви — все отвернулись от империи. Оставили Императора погибать в одиночестве. Николая зверски убили, и он похоронил с собой имперскую идею на дне Ганиной ямы. Но Царя прославили, и он, святой, вознесся на небеса. Взял с собой лампаду с имперским огнем, сберегая ее в райских садах для иных времен. Первым монархистом нового времени стал Иосиф Сталин. Восстановил во всей полноте территорию Великой России. Вернул в культуру традиционные русские ценности, отвергнутые большевиками. Пушкина, Толстого и Чехова. Русскую оперу и русские народные песни. Героический эпос и русскую сказку. Поклонился Дмитрию Донскому и Александру Невскому. Возвеличил Суворова, Кутузова, Ушакова. Возродил православную церковь, вернув ей приходы и приблизив к Кремлю. Он одержал мистическую Русскую Победу, сокрушив космическое зло фашизма. Внес в мировую историю «поправку», соизмеримую с «поправкой» Христа. Сберег христианскую цивилизацию. Он соединил земную Империю с небом, внес в нее мистическое начало и стал «помазанником». Он стал «красным» Императором и принял из рук царя Николая небесную лампаду Империи. Они протянули друг другу руки, два Императора, последний и первый. Сочетали два русских имперских времени. — Алексей видел, как изумленно смотрят на него депутаты. Как недавние спорщики оцепенели и стихли от его слов. Виртуоз впитывал его слова, словно они доставляли ему наслаждение и муку. — Позднее, в конце двадцатого века, случился новый ужасный разрыв эпох. Из разорванного волновода вновь хлещет наружу историческая субстанция, не донося до нас всей полноты творящей энергии. Отсюда наша смута, ущербность и чахлость. Отсюда мор, уныние, неустройство. Страна пропадает, как дерево с подрезанным корнем. Должен явиться государственный муж, который соединит распавшуюся магистраль. Сварит стык. Как военный телефонист, стянет концы разорванного провода. Ценою собственной жизни пропустит сквозь себя сигнал из прошлого в будущее, превратив это будущее в Русскую Победу. Будем ждать этого человека. Он грядет. Быть может, уже среди нас.