Он был счастлив в этой неожиданной для него семейной жизни и стал думать о покое и постоянном очаге. Тогда хлопцы, кровные побратимы из «черной сотни» – Щусь, Лютый, Троян, Каретников, – во время отсутствия Нестора увезли Настю и сына, и те сгинули бесследно, должно быть закопанные в ближайшем леске.
«У тебя одна жинка – анархия, одна мать – революция, одни сыновья – твои бойцы…» Так распорядились хлопцы, и куда ему от них деться, что он может без них, один?
Долго он катался в приступе душевной боли и тоски. Хлопцы вязали его, чтоб не порезал себя рантмессером. А потом они пили до беспробудности самогон и орали про Галю: «Ой ты, Галю, Галю молодая, чому ты не вмэрла, як була малая!..»
Такова доля у батьки, у вождя. Кто завидует – пусть хлебнет.
Махно долго не мог уснуть, вспоминая безответную Настю и сына. Пришел лекарь, бывший сельский фельдшер Михайло Забудейко, тощий, как кол от тына, долго колдовал над ногой, потом обмотал какими-то лечебными вытяжными травами, распаренными в котелке, растворил в стакане две красные таблетки, дал выпить.
Раствор оказался кислым и горьким, как отрава. Батько выплеснул содержимое стакана лекарю в физиономию:
– Сам пей, сучий сын!
Наконец батько притих, и хлопцы, дежурившие у двери, слушали с опаской, как он во сне вскрикивал, ругался и скрежетал зубами.
Но поспать долго не довелось. Торопливо простучали под окнами лошадиные копыта, и всадник, спешившись, громко забарабанил в дверь. Дежурные зашикали на него:
– Тихо, ты, скаженный! Сплять батько!
Но посыльный не унимался, громко пререкался с дежурными. От шума в коридоре Махно проснулся, прислушался. По отдельным доносящимся до него репликам понял, что хлопец прискакал из Гуляйполя по какому-то важному делу.
Что же там стряслось? Может, белые уже под Гуляйполе пробились? Махно дотянулся до палки, забарабанил ею в стену. Когда заглянул охранник, приказал:
– Пускай войдет!
– Великодушно звыняйте, батько! Дужэ неотлагательно!
– Говори.
– Хлопцы в Гуляйполе чекистов привезли… Четверых…
– И из-за этого столько шума? – насупился Махно.
– Дак с ими два сундука с золотом. Чекисты будто у буржуазии реквизировали, а наши хлопцы их до цугундера.
– Ну и чего тебя прислали?
– Сомневаются хлопцы, чи в Гуляйполе в скарбницу сдать, чи до вас доставить? И с чекистами шо? Чи сразу их пострелять, чи, може, вы им попрежде допрос сымете? У их там даже один профессор есть. Ну чистый тебе буржуй, в очочках на ниточке, а гляди ж ты, тоже чекист.
Выпалив все это, хлопец смолк, однако продолжал «есть» глазами батька, ожидая, какие он отдаст распоряжения. Махно помолчал, пожевал губами, сказал:
– Ты вот шо! Ты иди до Левки Задова, разбуди его, заразу, як меня разбудил. И все ему доложи. Нехай утром смотается в Гуляйполе и на месте во всем разберется. И чекистов пока не расстреливать, а в погреб их. Подождем, скажи Левке, какой нам ответ поступит, тогда… Все понял?
– Понял, батько! От кого ответ?
– Иди, дурачок! Мог бы, конечно, и утром по такому делу прискакать. «Золото! Золото!» Ну и шо за невидаль такая – золото!
И уже когда связной деликатно прикрывал за собой Дверь, Махно снова его окликнул:
– Хоть много там его, того золота?
– Два сундука, батько! Тяжеленные!
– Ну ладно. Хай Левка оприходует и сдаст в скарбницу.
Всадник умчался будить Задова, а к Махно сон уже не возвращался. Он подумал о том, что если от Дзержинского придет благоприятный ответ, то придется не только чекистов отпустить, но и золото вернуть. Негоже начинать новую дружбу с грабежа. Хотя, конечно, жаль будет золота. Оно могло бы и самому пригодиться: скарбница, как докладывали ему, почти пуста.
Но что делать! Ради великого дела приходится быть и щедрым и милосердным!
С восходом солнца, прежде чем отправиться в Гуляйполе, Лева Задов зашел к Махно. Одно дело – пересказ батькиных приказаний посыльным, иное – самому, из уст Нестора Ивановича, их услышать. К тому же прошла ночь, хоть и короткая, летняя, а все же и еще какое-то новое дело батько мог придумать.
Махно умывался. Хлопцы принесли миску с водой ему прямо к лежаку. Нога к утру совсем разболелась.
– А я думав, ты уже в Гуляйполе, – укоризненно встретил Задова Махно. – Ты хоть все понял, шо тебе посыльный сказал? Все, шо в сундуках, – под охрану, чекистов – в погреб. И смотри, шоб ни один золотой ни у кого до рук не прилип. Бо, может, ценности еще придется возвертать. Вместе с чекистами.
– Жалко, батько, – вздохнул Левка.
– Кого? Чекистов?
– Та ни. Того, шо в сундуках. Казна пуста. Петька Лашкевич ей тогда добрую ревизию навел.
Батько нахмурился. Он не любил, когда ему напоминали о друге детства Петре Лашкевиче, которого он лично приказал расстрелять.
А было это, когда генерал Слащев зажал батьку в приднепровских плавнях. Главный батькин финансист, которому была поручена казна для тайного хранения, остался на хозяйстве один, в тылу. И пока махновцы отбивались от наседающих на них дивизий Слащева, Лашкевич всю казну растратил на гульбу. Почти месяц не было Махно в Гуляйполе – и месяц весь город веселился на деньги Лашкевича. Как цыгарку прикуривают от цыгарки, так в Гуляйполе один праздник зажигался от другого. Даже красные командиры, случалось, приезжали на денек-другой к махновцам повеселиться. Тем более девчата в Гуляйполе уж больно хороши и не очень строгих нравов.
Когда месяц спустя махновцы вернулись в Гуляйполе, Лашкевич пришел к батьке с повинной: от двух с половиной миллионов ассигнациями и двухсот тысяч золотом остались одни крохи.
Расстреливали его на площади, на которой еще не осела пыль от постоянных танцев.
– Ох, хлопцы, и погулял же я напоследок! – сказал Лашкевич. – На том свете вспоминать буду. Не скучно будет время коротать и вас дожидаться. Из Екатеринослава приезжали та-акие крали, что краше не встречал!..
Сам распахнул грудь под пули. Настоящий был казак.
– Лашкевича ты не займай, – строго сказал Махно. – То моя болячка. Она еще сильнее болит, чем нога.
– Понимаю тебя, батько. – Левка примолк со скорбным выражением лица, выжидая при этом, когда выйдут хлопцы, унося миску. – Но как бы так сделать, шоб и золото в скарбницу положить, и с Дзержинским не расплеваться? Может, погодим пока письмо отправлять? Хай гроши до нас привыкнут, чи мы – до грошей…
– Не, Левка! Письмо отправляй! Самый момент!
– Оно-то так, – согласился Задов. – А золота жалко.
Махно задумался. Речной туман уже, видать, стал постепенно рассеиваться, и лучи прямого, еще только чуть привставшего над плавнями солнца заполнили хату острым ярким светом. Голова после ночи, проведенной в полусне, раскалывалась от боли. Но он пытался привести себя в чувство и вернуть ясность мысли.