Наступила полная тишина. Легкие, свисающие долу нити плакучих ив, всегда такие чуткие к малейшему движению воздуха, замерли. Быстро, загадочно быстро темнело.
Кольцов вышел, привязал конька к дереву, чтоб тот, испугавшись грозы, не убежал, и вновь вернулся во флигель. На этот раз у него появилось твердое ощущение того, что кто-то только что спускался со второго этажа: над ступеньками расплывалась потревоженная чьим-то перемещением мелкая известковая пыль.
– Эй! Тут есть кто-нибудь? – крикнул Павел.
Голос его гулко промчался по пустым помещениям и вылетел в разбитые окна. Никто не ответил.
«Пустое, – решил Кольцов. – Кто может быть здесь, в этих развалинах? Разве что какой-нибудь мародер явился в надежде поживиться чем-то недограбленным».
Стало совсем темно, воздух сгустился. Дом как будто врастал в эту темень и тишину, растворялся в ней и становился ее частью. «Пройдут годы, и ото всего этого не останется ничего, кроме зарослей кустарника и крапивы… Но возродится ли в этих местах новая, веселая, кипучая жизнь? Кто возродит ее, если половина России уже выбита в Гражданской войне, вымерзла, вымерла от голода, тифов и холер?…» Очень грустные мысли навевал дом.
И тут откуда-то сверху Кольцов услышал непонятное легкое поскрипыванье, пощелкиванье и шипение. Постепенно оно становилось громче и заполняло все пространство пустующего дома. И затем, как обвал, сверху вниз покатилась лавина звуков, которые постепенно превратились в чей-то могучий, хриплый, нечеловеческий голос. Он потрясал дом. И уже лились как будто самим домом, а не чьим-то сверхъестественным басом рожденные звуки:
…Восстанет на брата брат,
На земле кровавый ад…
Кольцов скорее угадывал, чем различал слова, потому что они, сплетаясь с громким эхом, становились неразборчивыми, но таинственными и устрашающими.
Стоном вся земля полна,
Торжествует сатана!.. —
извергал, кажется, весь искалеченный, много раз ограбленный дом всеми своими уцелевшими рамами, стеклами, паркетом, черепицей.
Кольцов почувствовал, как тот самый холодный пот, о котором он читал в юношестве в романтических книгах, выступил у него на лбу. Поколебавшись несколько секунд и одолевая чувство страха, он схватил валявшуюся на полу ножку от разбитого дубового стула и кинулся по лестнице наверх. И как бы в завершение всей этой небывалой картины весь дом, до самых дальних уголков, осветила близкая молния и тут же, перекрывая голос, ударил в свои чудовищные литавры гром, от которого Павел даже слегка присел. Последовала новая вспышка… Только в украинских степях бывают такие беспощадные грозы!..
Но молния помогла Кольцову: в глубине большой комнаты он увидел старика с длинными, давно не стриженными, приподнявшимися от разрядов электричества волосами и худым, темным, иссушенным лицом. Старик сидел в глубоком мягком кресле, а у его ног стоял граммофон: большой, резного дерева ящик с широким посеребренным раструбом. Этот раструб извергал нечеловеческие звуки, изменив голос шаляпинского Мефистофеля до дьявольской хрипоты.
– Ага! – закричал старик. – Вы испугались! Вы, конечно, военный человек, всего навидались – но голос искусства сильнее и страшнее! Он может быть сильнее и войны, и грозы!..
Кольцов подошел и снял головку граммофона с вертящейся пластинки. Снова раскатился гром, последовав за голубым ярким сполохом – но странное дело, на землю так и не хлынул ливень, а лишь упали несколько скупых капель. Гроза проходила стороной.
– А вы не из робких, – одобрительно сказал старик. – Тут недавно залезли трое, вооруженные до зубов. И что ж вы думаете? От моего граммофона они кубарем выкатились из дома и даже со двора… Шаляпин – мое оружие! И – какое! А?
– Здравствуйте, господин Доренгольц, – сказал Кольцов.
– Вы догадались? Да, я – Доренгольц, хозяин этих развалин, которые недавно были прекрасным имением. Вы кто? Красный, белый, махновец? Впрочем, кажется, вы – интеллигентный человек, это главное. И попали в какое-то сложное положение. Да?
– Почему вы так решили?
– Потому что вы без оружия. Кто в наше время ходит без оружия? Только несчастный человек. Изгой.
Гроза быстро уходила дальше, в степь.
– Это не совсем так, – сказал Кольцов. – Я жду одного визитера и прислушиваюсь… А за Шаляпина – спасибо. Я никогда не слыхал его в такой обстановке.
Доренгольц усмехнулся.
– Давайте спустимся вниз и там спокойно поговорим.
Внизу, ступая по обрушившейся штукатурке, они прошли мимо нескольких комнат с сорванными с петель, а то и просто варварски выломанными дверьми в правое крыло флигеля, и Доренгольц, посторонившись, пропустил Кольцова в небольшую, уютную, без всяких признаков запустения, комнату. Здесь было излишне много мебели, видимо, старик собрал все, что нашел не разбитым после нескольких основательных погромов. В центре комнаты стояла буржуйка с вытяжной трубой, выведенной в форточку, – признак того, что Доренгольц обитал здесь и зимой.
– Кажется, вы – бывший офицер, верно? Находитесь между двух огней? Или между трех? Хотите, я напою вас настоящим кофе? Бразильским!
– Откуда это у вас?
– Что-то же осталось в моем доме. Его трудно было так сразу разграбить до основания…
Спустя полчаса они сидели за грубым столом возле уютно поющего свою песню самовара и пили настоящий душистый кофе, аромат которого был особенно сильным на воздухе, который пропитался запахами прошедшей рядом грозы.
Старик вовсе не был сумасшедшим, как это поначалу показалось Кольцову. Ну, может быть, слегка. Сейчас он стал спокоен и рассудителен. Снова вернулась тишина. Конек, должно быть, привычный к грозам (и к выстрелам, и к пушечным залпам), отвязался от осокоря и продолжал мирно щипать траву.
– А я хотел напугать вас, – раскаивался Доренгольц. – И изгнать из своих владений. Зря…
– Вы один здесь? – спросил Кольцов.
– Один. Работники разбежались. Дочка и зять и многие другие мои близкие были убиты в восемнадцатом, при гетмане. Махно неожиданно напал. Он приехал в форме офицера-стражника со своими… Махновские бандиты любят устраивать маскарады, знаете ли… А у нас было маленькое торжество. Они убили всех, кого успели. Бессмысленно. Они убили даже только что приехавшего по моему вызову Фрица Баумана, известного ученого-овцевода, единственного специалиста по породе рамбулье-негретти… Были еще двое сыновей, почти мальчики. Они сражались в ополченческом отряде генерала Тилло. Ранней весной девятнадцатого, когда ушли германские войска и дорога в Крым была открыта, они не дали ворваться туда махновцам… А между прочим, в Крыму в то время находились и вдовствующая императрица Мария Федоровна, и Ольга Александровна с семьей, и Ксения Александровна, и Николай Николаевич, и Александр Михайлович. Нетрудно представить, что было бы! Их бы всех вырезали, как вырезали семью Николая Александровича в Екатеринбурге… Ополчение закрыло подходы к Крыму, но генерал Тилло и мои сыновья погибли…