Кириллов еще раз, теперь уже вслух, прочитал строчки: «…по вопросу борьбы с махновщиной и другими бандами».
– А чего с ними бороться? – спросил. – Тихо сидят где-то там, в плавнях, как комары. Иногда, правда, на обозы налетают, но не шибко…
– По моим данным, в плавнях выше и ниже Берислава до шести тысяч вооруженных людей, – сказал Кольцов. – Может, больше… Надо бы выяснить, сколько. Потому что во время переправы наши позиции будут уязвимы с тыла.
– Тыщи полторы их, не больше. Не сунутся, – скривил рот начособотдела. И потом, словно спохватившись, протянул сухую, жесткую, как пучок осенней полыни, ладонь. – Кириллов. Можете звать Андреем… Где же вас разместить-то? Здесь можете выбирать любую комнату. А вот с ночлегом…
– Я разберусь, – сказал Кольцов. – Не беспокойтесь.
…Когда Кольцов откозырял и ушел, Кириллов достал из ящика стола одну из последних шифровок, присланных из ведомства Склянского. В ней его предупреждали о прибытии и Правобережную группу комиссара ВЧК Кольцова, позиция которого в отношении махновщины внушает серьезные подозрения да и само поведение комиссара требует наблюдения и контроля. «Надо бы проверить, не ведет ли Кольцов двойную игру…»
Кириллов понял содержимое шифровки так, что Регистрационный отдел РВСР никакими фактами против Кольцова не располагает, но хотел бы получить подтверждение своих подозрений. «За сыщика меня держат, что ли? Есть подозрения – не посылайте сюда, не перекладывайте подтверждение своих подозрений на чужие плечи. Здесь не до того. Здесь фронт». Кириллов сунул шифровку обратно в стол, но чувство беспокойства и тревоги осталось: его в ящик стола не упрячешь. Вся неприятность положения Кириллова заключалась в том, что особые отделы в начале девятнадцатого были образованы из органов «военного контроля» (контрразведки), подчинявшихся и РВСР и фронтовым отделам ВЧК, и, таким образом, оказались в двойном подчинении. И все же наблюдали и фактически руководили особыми отделами армейские реввоенсоветы, которые находились в подчинении Троцкого.
К тому же в Тринадцатой армии на роль высшей инстанции претендовала еще и начальник Политотдела Розалия Землячка, женщина сильная, волевая и не желающая признавать ни указания Троцкого, ни указания Дзержинского. Она одна хотела быть «карающим мечом революции». Ей эта роль нравилась.
Кириллов был старым чекистом, посланным на Южный фронт Дзержинским. И здесь, в Бериславе, он вдруг оказался как бы между трех огней. Глупейшая ситуация. Не предполагал Кириллов, когда лет пятнадцать назад выходил на студенческие демонстрации, что ему придется когда-либо участвовать в бюрократической, чиновничьей борьбе «между своими». Он думал, что победа над царизмом и немедленно наступивший коммунизм сделают всех братьями… Как бы не так! Теперь, даже во время жестокой войны, Кириллову приходилось думать и о карьере, и о пайке, и о семье, ожидающей его в Мариуполе.
Только те, кто погиб на каторге или в годы революции и Гражданской, остались свободными, живые же были опутаны сотнями неизбежных житейских пут.
Вскоре после того как Кольцов покинул «дом Зыбина», в комнату Кириллова, улучив удобный момент, проскочил Грец, особист из Пятьдесят второй дивизии, не так давно назначенный комендантом станции Апостолово. Грец считался хорошим работником: недалеким, но исполнительным и храбрым, который ради выполнения приказа не пожалеет жизни.
– Разрешите доложить, Андрей Степанович! – по-свойски начал Грец. – Оставив станцию Апостолово на Сурена Абовяна, прибыл в район боевых действий… – И, понизив голос до шепота, сообщил: – Следовал за небезызвестным вам комиссаром Кольцовым. Не внушает доверия. Не вижу у него классового подхода, более того… Не было бы здесь офицерского душка или того хуже… Больно уж путаная у «товарища» биография.
– Факты?
– Ну за фактами дело не станет. А кое-какие подозрения…
Кириллову этот «шпиковский» шепоток и набор пустых слов не понравились. Турнуть бы этого Греца! Но шифровка… Впрочем, в появлении особиста была одна, безусловно, приятная сторона. Можно было именно ему поручить эту так некстати свалившуюся на голову «проблему Кольцова».
– Ну вот и проследите за ним, – сказал Кириллов. – Считайте это заданием. В дела его не вмешивайтесь. А официально я прикомандировываю вас к Кольцову для помощи, ясно?
Над Бериславом стояла розовая от закатного солнца пыль, и оттого сумерки, казалось, наступали еще быстрее. Кольцов решил отыскать знакомых пушкарей, комбата Закруткина и ученого артиллериста Льва Генриковича, и переночевать вместе с их батареей, хоть бы у костра. Ему хотелось побыть рядом со «своими» людьми, чувство одиночества, которое неизбежно возникает при резкой перемене мест, начинало тяготить его: «Болезнь возраста».
Берислав был городком небольшим, безуездным, но некогда торговым и очень богатым. Кругом виднелись маковки церквей – церкви как бы окружали особняк князя Трубецкого, с высокими венскими окнами, выстроенный из красного жженого кирпича. И здесь же занимали целую улицу приземистые винные подвалы, тоже некогда принадлежавшие князю Трубецкому. У площади распласталась кирпичная синагога. Рядом с ней на одном из двухэтажных, с каменным низом, домов сохранилась надпись «Книжный склад бр. Лотко». Городок как бы нависал над Днепром, а к воде, где была расположена давно не крашенная, облупленная пристань, вели две как бы вырубленные в известняке дороги.
Сюда, к Бериславу, когда-то свозили со всей обширной пшеничной округи зерно, здесь перегружали его в морские баржи, которые притаскивали из низовьев Днепра буксирчики. Хлеб поступал и сверху, из Екатеринославской губернии, но уже на дубах и шаландах.
Большую часть примыкающих к пристани улочек составляли склады, амбары, лабазы и двухэтажные деревянные элеваторы. Казалось, сама пыль здесь была пропитана запахом зерна, хотя все эти амбары и лабазы давно уже пустовали. Тонкий ручеек зерна, который притекал сюда по желобу продразверстки, не нуждался в таком обилии хранилищ.
Павел остановился на краю обрыва и посмотрел влево. Там, за расстилающейся за Днепром обширной тускло-зеленой равниной, хорошо были видны подсвеченные вечерним солнцем белые хатки и амбары Каховки, местечка, как и Берислав, хлебного и торгового. Справа виднелись колокольни и церкви Корсунского монастыря, и можно было даже разглядеть светлеющий в наступающих сумерках шлях, который уводил далеко, к Перекопу, к Крыму.
По Днепру и проходила невидимая граница: на левом берегу стояли белые, там была временная вотчина генерала Слащева. Но ничто сейчас не напоминало о том, что противоположный берег занят войсками. Картина была мирная, тихая.
Кто-то остановился неподалеку. Павел обернулся. Лицо военного, пересеченное от скулы к подбородку кривым, вроде запятой, темным шрамом, производило странное впечатление: одна половина лица, казалось, была старше другой, неповрежденной. И эта половина, вдруг улыбнувшаяся, в то время как вторая осталась мрачной и напряженной, показалась Павлу знакомой.
На гимнастерке этого легко и ладно скроенного, подтянутого военного, на рукавах понизу Павел увидел большие красные звезды и под ними четыре кубаря – знак отличия командира полка. Несомненно, они уже когда-то встречались…