– Это Тося лепит. Зверей. Глину понимает, как живое. Вот как ты собаку тронул, так она до глины. Тут нельзя научить или заставить. Это дается.
Он опять замолчал. Потом взглянул на дочку, и в глазах его был невысказанный вопрос. Она чуть заметно кивнула в ответ, сжала зубы и уставилась в стол, зная, о чем пойдет речь.
– Я в карьере был, – сказал Семеренков тихо. – Стемнело. Мотор загудел. Ждали наших, уже разведка заходила. Оказалось, немцы. В бронетранспортере. И полицаи, конвой. Узнал голос: Сапсанчук! – Гончар прикрыл глаза, продолжая сжимать игрушку. – Вдруг стрельба, грохнуло, загорелось: в канистру, видно, попали. Полетели вниз убитые. Немцы! Залез в шурфик, как мышь. Слышал, раненые стонали. Полицаи, кто цел, спустились, добили. Стали копать. Шурфик завалили трупами, думали: просто дыра. Под утро еле выбрался. Тихо. Как приснилось! Но тогда откуда мертвые немцы?
Он бросил взгляд на Тосю. «Продолжать?» – «Да», – она подсказала ве́ками.
– Стал их захоронивать по-человечески. Копаю в углу карьера, где отработано. Лопата уперлась. Гляжу – край бумажного мешка. Плотного такого, но лопата прорезала… А там деньги – советские. Еще сумка. Ну, брезентовая, «вализка» называют. Тяжелая! Открыл: золото. А сколько мешков с деньгами, даже не посчитал. Меня трясло. Подумал: теперь наши начнут таскать. Где взял, сколько присвоил? В район увезут… На кого… – бросил взгляд на Тосю, – дочки останутся? Время лихое. По лесу бродит не пойми кто. Убитых закопал, деньги сжег, сумку с золотом в трясину. Знаешь Гапкино болото, бездонное? Думал, полицаи уже не объявятся… Глупость сделал, ой, какую глупость! Одну вещичку взял из сумки, дочкам показать. Яичко пасхальное. А весна как раз… Красивое яичко, золото с серебром, все в камешках, переливается. Наверно, дорогие были камешки, в глине понимаю, а в камнях нет. Наверху яичка крестик алый, должно, рубиновый или гранат, оправка золотая. Светился!
Он поставил сову на стол. Хотел продолжить: не получалось. Снова взял.
– С месяц их не было. Успокоился. Вернулись. Сапсанчук уже стал Горелый, физиономия была бинтами обмотана: ожегся тогда, в бронетранспортере. И голос от жара пострадал, эти, – гончар дотронулся до своего горла, – связки! Тонкий стал голосок, вроде свистульки, только с хрипотцой. Может, потому и скрывались: лечились. Мешков там, где закопали, не нашли. И золота тоже. Люди донесли, что в тот вечер я в карьере был. Пришли ночью к нам: где ценности?
Он вдруг замолчал, задышал, как от удушья. Тося вскочила, подала воды.
– Я рассказал как есть. Как нашел, как сжег, как в болото вализку кинул. А яичко вон на полке, – он простонал, – над дверью, поблескивает! Забыл совсем! Привыкли к нему за месяц, да и не ждали никого. Горелый этот… он заметил! «Подай, говорит, я его помню. Из болота, что ль, явилось»? Тут у меня и потемнело в глазах. Не поверят теперь, ничему не поверят!
Полая игрушка, стиснутая пальцами гончара, треснула, разлетелась на несколько кусков. Из ладони потекла кровь. На скатерти стало расти пятно. Тося метнулась, подала рушник. Гончар обмотал руку, но кровь проступала. Тося попыталась перевязать, отец не дал.
– Глина вылечит. – Он смотрел на пятно. – Конечно, не поверили. «Врешь. Скоро, мол, придем, покажешь, где спрятал. Решили Нину увести в залог. Она отбивалась. Сапсанчук до войны сватался к ней, обиделся, что отказала. Ну…
Тося не выдержала, встала, подавляя всхлипывания, взяла кота с комода, ушла в другую половину. Оттуда донесся сдавленный звук.
– Давай на этом закончим, Иван! Видишь, как…
– Говорите, – сказал Иван сквозь зубы.
Его самого трясло. Но надо было узнать все, до конца.
– Ну… снасильничали они над Ниной. Знали: теперь она сама с ними уйдет. В селе это позор. Куда скроешься? Тося бросилась на них, царапалась, зубами…
– А… а вы? – спросил Иван.
– Я… я боялся, что и Тосю… унижался… умолял. С тех пор не говорит. – Гончар посмотрел на дверь. – Иногда, что-то похожее… Припасы носит к роднику. Как велели. Сколь влезет в ведра, столь и относит. Надеется, Нину отпустят. А я тяну. Будто перепрятал, будто не помню, путаюсь. Ну, вроде тронутый, – он коснулся пальцами лба. – В селе меня и так считают немного того. Они выжидали. А сейчас…
С ладони гончара опять стало капать.
– Дайте! – Иван разорвал рушник, умело перевязал порез. – Лучше б рассказали сразу.
– Кому лучше? Они из-за тебя зашевелились. Теперь за Тосей придут.
– Как придут, так уйдут, – сказал Иван, давясь застрявшим в горле комком.
Он встал, прошел к двери. Когда обернулся, лицо было строгим и деловым:
– Куда немцы деньги везли, для чего?
– Мне откуда знать? – Семеренков усмехнулся углом рта. – Может, их начальство велело… а, может, для самих себя. За деньги можно любые документы справить. Хотели, наверно, в Укрепрайоне спрятать, да не довезли.
Буркан побежал следом за лейтенантом. Уже во дворе Иван вспомнил о веревке, достал из кармана и отбросил в сторону, она повисла на сучке яблони, покачиваясь и образовав петлю.
Климарь храпел. Буркан колотил хвостом по ножкам табуреток, радуясь дому и запаху еды. Серафима поставила на стол миску с картошкой, чугунную сковородочку со шкварками. Иван, задумавшись, ломал ложкой картофелину. Проступал из мрака лик Богоматери, подсвеченный лампадкой.
– Неню! – сказал Иван и, вздохнув, замолчал.
Пропитал картофелину жиром от шкварок, отдал Буркану. Бабка спросила:
– Ну, шо у тебя на языке? Не держи, а то дети заиками будут.
Иван посмотрел за занавеску: Климарь был в глубоком сне, но время от времени издавал невнятные утробные звуки. Лейтенант спросил вполголоса:
– Раньше, если посватаешься, можно было у невесты жить, да?
– У нас спокон веку заведено. Если согласие. В других местах смеялись даже… А у нас по-простому. Слово – золото.
– Сходи, посватайся.
– К кому? – растерялась бабка.
– К Тосе Семеренковой.
– О-та-та, – сказала бабка. Похоже, опасалась чего-то иного. – Господи боже… Не, Иван. Нехай батюшка ихнюю хату освятит, бесов изгонит.
– Да где ж я батюшку найду?
– Не могу, Ваня! Грех!
– А если с ней что случится, чей грех будет, мой или твой?
– О, Матка Бозка, Матерь божья, – Серафима вздохнула и пошептала что-то, закрыв глаза. Лицо посветлело. – Пущай Денис Панкратыч от нечисти откажется. Под иконой пройдет, «Верую» прочитает.
– Он же с учителей. Красного угла не держит. Неверующий. И упертый.
– Уповать будем. На то Бог благодать посылает.
Климарь закряхтел, откашлялся. Замолчали. Стали говорить еще тише.
– Благодать разумом не призовешь. Свыше дается. Бога по себе нельзя мерить. Он неверующего, кто добро творил, может в рай допустить, а иного, кто в церкви об пол бился, не допустит. Он помыслы видит. Уповать надо!