Степаха встал во весь рост и начал спускаться.
– Ой, не ешь ты, дивчино, волче лыко,
Бо з тобою, дивчина, буде лихо, ой…
Степаха повел певуна не к стальной двери, а к запасному, укрывшемуся в зелени входу. Обоих словно поглощает холм.
Центр жизни опять переместился к конторе. Глухарчане расхаживали, стояли группками или по одному, как птицы у амбара с зерном. В сторонке ждали новостей Крот с женой. Кузнец надел пиджак с подколотым рукавом.
Солнце высвечивало яркие черепки посуды во дворе. У гончарни Голендухи пилили доски, строгали, ладили гроб.
– Подгорбыльник! – жаловался старший. – Разве с такой доски гроб? В старое время пану Сизовскому с ванче́су резали! Дуб тыщу лет в реке лежал. Железо! Заранее готовили! Пан еще здоровый бегал, а уже обеспечился!
– Умели жить, – поддержал младший.
В конторе были следы разгрома. Окна завесили кусками дырявого брезента. Горела лампа. На полках – изделия заводика, дипломы, грамоты. Часть экспонатов валялась на полу, хрустели осколки: Горелый и здесь искал свое добро. Сейф раскрыл темный зев, дверца висела на одной петле.
Гончар, накрытый занавесью, лежал на лавке, у стены, обмытый и переодетый. Высовывались очищенные от глины, навакшенные сапоги. На стенах портреты под общей надписью: «Мастера «Золотые руки». Среди мастеров сам Семеренков. В углу сложили пустые бумажные мешки, немецкие, с орлами и свастикой, с полустертыми готическими надписями. Свет пробивался через завешенные окна. С улицы доносился гомон.
Иван резал ножом стопку старых обоев, превращал их в «купюры». Глумский набивал мешки обрезками. Бубнил глухо:
– В таких мешках немец хоронил своих. Сначала в гробах, потом в мешках. А потом навалом, вот и вся история войны… Надо колхозную наличность на стол выложить. Наглядную агитацию!
– Вон твоя наличность, – Иван показал на открытый сейф.
– Деньги в сейфе держат дураки, – сказал Глумский.
Гвоздодером он приподнял половицу у стены. Достал деревянный ящик, ухватил пятерней, высыпал на стол разноцветные дензнаки.
– Кот наплакал. Семь тысяч триста двадцать два рубля. А вот это настоящая ценность, – он извлек из ящика нечто, завернутое в холстину.
Развернул. Глечик! Светлый, безукоризненной формы, с орнаментом. Председатель щелкнул ногтем. Глечик ответил мелодичным звуком.
– Из жовтозарянки! Як хрусталь! Тот, шо в Берлин ездил. Мировой экспонат!
– Дай подержать, – говорит Иван.
– Осторожно!
Семеренков с портрета смотрел на свое произведение. Художник пририсовал гончару пиджак с галстуком.
Попеленчиха, с грудничком на руках, сопровождаемая ходячими босыми отпрысками, шептала Тарасовне:
– Токо, шоб, значит, никому. Слово мужу дала. Ни душе!
– Да вот те хрест! – мелькнуло троеперстие соседки.
– Семеренков, помираючи, указал место в карьеру. Глазами повел, шось блеснуло, як молния, и на том месте открылись мешки.
– Свят, свят, свят, – ужаснулась Тарасовна и еще раз перекрестилась.
– Все повные денег, сотельные, тридцатки… и ще сумка с золотом!
– Ой, боже!
– Мой не соврет. Он в почете. Сегодня бой держал. Глумский его на медаль подаст!
Попеленчиха отправилась к Яценчихе, а Тарасовна затрусила к кучке односельчан. Там ее сообщение вызвало смятение умов. Голендухи бросили гроб и пошли, с молотками и топорами, туда, где жужжали голоса. Тарасовна повторяла рассказ, особенно упирая на то, как «жахнули три молнии». Туговатый на ухо старший Голендуха требовал повторить еще раз.
– А ты шо, на концерте? И гроши платил? – цыкнула на него Мокеевна.
– Не плюйся на меня, кума! Два зуба золотых, а плюешься.
Поругались. Тема больших денег сделала всех чрезвычайно нервными.
Вокруг Кривендихи собралась своя группка.
– Я токо своим, – сказала Кривендиха тихо. – Сын сказал: секретно!
– Кондратовна, мы як рыбы, – пообещала Малясиха.
– Гро́шей немерено! Валерик говорил, скоко мильонов, я спуталась.
– А чего ж он полаялся с ними? – спросил Маляс.
– Он в прынцып ударился.
– Это я уважаю, сам такой, токо с прынцыпу денег не бывает.
– Подивиться бы, так окна завесили, – вздохнула Кривендиха.
– Подсчет положено в закрытом помещении, – объяснил Маляс. – Я в городе поставлен был истопником. А рядом банк. Меня даже проверяли, где надо. Деньги имеют свойство. Вот эти у них, – указал на контору, – были в обращении, а когда свежие привозят, от них сильный запах! Здалека чутно!
– Шо ж ты, кум, денег нанюхался, а вернулся в драных штанах? – съязвила Кривендиха.
Дело кончилось сварой. Не иначе дьявольские гроши были найдены! И все же вскоре наступило перемирие. Желание знать свежайшие новости объединило глухарчан в одну стаю, глухо гомонившую у конторы.
Малашка, вся в глине, появилась первой, за ней Оринка, Галка и Софа.
– Вы скудова, девки? – поинтересовалась Малясиха.
– На карьер бегали. Слышали, шо черти повылезали, сожалеют, плачут.
– Ой, отчаянные! И шо? – спросила Кривендиха.
– Та нема чертей. Только Попеленко с карабином трясется.
– Ой, страсти господни! А чего он караулит? Все свезли в контору.
– Может, ще шо-нибудь обнаружится. После дощу глина рушится. Попеленко показал тридцатку. Говорит, вылезла с глины, як трава. И золото валялось. Сережки брулиантовы, обру́чки, перстни и то, шо на грудях носят.
– Броши, – сказала Софа, зевая. – И даже зубы золоты от покойников.
– Не дай бог такие зубы в хате, – охнула Тарасовна. – Ночью загрызуть.
Перед лицом грядущих неприятностей решили держаться вместе.
Отворилась скрипучая дверь конторы. Глумский протер усталые глаза:
– Хочу заявить официально. Тут некоторые распространяют слухи. Так вот! Никаких денег и прочего нема, а только документы немецкого происхождения, которые являют важность. Повезем срочно в район. Похороны, ввиду военного положения, сегодня. Все!
Председатель исчез в полутьме конторы.
– Ну, наводят тень на плетень, – заявил Маляс.
– Глаза засоряют! – согласилась Тарасовна. – И похороны сразу!
– А к рукам скоко прилипнет, а?
– Ну, то зря, – возразила Тарасовна. – Глумский честный.
– Честность действует до определенной суммы! – поднял палец Маляс.