Это было первое распоряжение, которое Кольцов в своем новом качестве подготовил для Фрунзе.
— Ох, не погладят нас по головке за это распоряжение, — подписывая бумагу, сказал Фрунзе. — Не приказ, а колыбельная. Слушайте, Кольцов, в вас напрочь отсутствует классовая ненависть.
— То, что она у меня есть, я уже не однажды доказал, — возразил Кольцов. — Но сейчас, мне кажется, надо руководствоваться нормальной человеческой логикой. Война кончается. Зачем же множить потери?
— Я придерживаюсь такой же логики. Но не уверен, что они там, в Реввоенсовете, думают так же.
Кольцов понял: Фрунзе говорил конкретно о Троцком, о его последнем распоряжении.
* * *
В Евпаторию Каретников не вошел. Он остановился верстах в десяти, в небольшом селе, где можно было если и не разместить бойцов по хатам, то хотя бы в сараях, амбарах и летних кухнях спрятаться от пронизывающих степных ветров.
Махновские дозоры то и дело сталкивались с небольшими группками пробивающихся в город белогвардейцев. В перестрелку они не вступали и скрывались в холодной темноте. В основном же кем-то предупрежденные, белогвардейцы стали обходить село далеко стороной. Лишь иногда махновские дозорные слышали в ночи их голоса и торопливый стук копыт по мерзлой земле.
Под утро Каретников вышел из хаты. Не спалось. Ночь была безлунная, но большие южные звезды светили ярко, и, похоже, их свет достигал земли. Во всяком случае, постояв немного в темноте, он постепенно стал различать тени его бодрствующих бойцов.
Село не спало. Какие-то парочки бродили по улице, где-то неподалеку то слева, то справа раздавались винтовочные выстрелы, иногда короткой очередью отзывался пулемет. Кто стреляет? Что видит он в этой темени? И снова надолго наступает тишина. Лишь где-то звякнет пустое ведро, промычит сонная корова или прозвучит тонкий дробный девичий смех.
Казалось, ничего не изменилось на земле, а чувствовалось, отзывалось в душе: кончилась война…
Совсем близко от себя Каретников услышал шуршание, и то, что он поначалу в темноте принял за дом, оказалось скирдой соломы или, может быть, сена.
— Тихо.
— А ты рукам воли не давай, — услышал Каретников голоса юноши и девушки.
— Я только погладил… Я всё думаю: мы ж могли на Симферополь пойти, чи на Феодосию. Могли у вас в селе не остановиться. Мне аж страшно.
— Чого? — с придыханием спросила девушка.
— Да как же. Я б тебя не встретил.
— Ну и не встретил бы…
— Говорят, люди ищут свою пару. Хто находит, той потом всю жизню счастливый. Мне повезло, я нашел тебя. Я як тебя увидел, так сразу и влюбился. На всю жизнь. Клянусь.
— Вы все такие слова говорите.
— Хочешь, кусок земли съем?
— Не надо. Еще заболеешь.
— О, значит, и ты меня тоже любишь, раз жалеешь.
— Не, еще не вспела. Я в первый вечер не влюбляюсь.
— А ты постарайся. А то мы завтра дальше пойдем. Может, и ты с нами? Я командира уговорю. У нас хороший командир. Он разрешит.
— Не можу. Мамка не пустять.
Каретников тихонько отошел от скирды.
Несколько бойцов узнали его по силуэту:
— Здравствуйте, Семен Мыкытовыч!
— Здравствуйте! Чего не спите? Ночь на дворе.
— Якый сон! Якый сон? Войне конец!
— Похоже.
— А правда, шо нам Крым обещали отдать?
— Правда, шо обещали. А чи отдадуть? Не знаю.
И, не вступая в дальнейшие разговоры, Каретников пошел дальше.
Едва не на ощупь нашел дом, где остановился начальник штаба Гавриленко. Отыскал дверь. Она была не заперта.
— Петро! — позвал Каретников.
— Туточки я! — отозвался Гавриленко. — Подожди, я сейчас.
Он пошарил в темноте и зажег каганец. Кровать, на которой он лежал, была примята, но не расстелена. Гавриленко был одет: снял с себя только френч и сапоги.
— Чего не спишь? — спросил Каретников.
— Не спится. Думаю.
— Вот и я.
— Ну и до чего додумался?
— Ни до чего. Тревожно на душе. Вроде як про нас забыли. Ни продовольствие не подвозят, ни фураж, ни боеприпасы. Никаких бумаг штаб больше не шлет. Чем объяснить?
— Може, беспорядками? — предположил Гавриленко.
— Не-е! Шо-шо, а снабжение у них было налажено… — И после длительного молчания Каретников сказал: — Не нужни мы им больше. Все на цэ похоже.
— Може, и так, — согласился Гавриленко. — А давай от шо! Давай уже завтра большу часть наших хлопцев обратно в Гуляйполе отправим. Оставим у себя Голикова с разведчиками. Ну и ще человек двести, на крайность, пятьсот, и полсотни пулемётных тачанок. Больше нам не надо. С большевиками мы воевать не станем, а Врангеля скоро уже в Крыму не буде.
— Мысль не дурна. Надо её хорошенько продумать. А може, и с батькой посоветуемся.
На том и порешили.
Рассвет зажигался морозный и солнечный.
По Севастополю уже второй день гуляли газеты, в которых на первых полосах крупным шрифтом было опубликовано небольшое правительственное сообщение:
«Ввиду объявления эвакуации для офицеров, солдат, других служащих и их семейств, правительство юга России считает своим долгом предупредить о тех тяжких испытаниях, какие ожидают отъезжающих. Недостаток топлива приведет к большой скученности на пароходах, причем неизбежно длительное пребывание на рейде и в море. Кроме того, неизвестна их дальнейшая судьба, так как пока ни одна из иностранных держав не изъявила желания оказать помощь как в пути, так и в дальнейшем. Всё это заставляет правительство советовать всем, кому не угрожает непосредственная опасность от насилия врага — остаться в Крыму».
Это сообщение не было согласовано с Врангелем, и он попросил адъютанта разыскать и пригласить к себе председателя правительства юга России Кривошеина.
— Сударь, я не совсем понял текст вашего… как бы его точнее назвать… воззвания… — мрачным голосом встретил Врангель главу правительства.
— Практически, я сказал лишь то, что надлежит знать всем, кто собирается рискнуть покинуть Россию, — попытался оправдаться Кривошеин.
— Не совсем так… Скажите, вам лично угрожает опасность от насилия врага?
— Обижаете, ваше превосходительство. Меня вздернут на первом же суку, — оскорбился Кривошеин.
Глядя на улицу из окна Чесменского дворца, где к Графской пристани двигались телеги, груженные чемоданами и баулами, шли небольшие отряды солдат, Врангель спросил:
— А вон к Графской пристани идут солдаты. Как по-вашему, что думают они?