– Ты куда просил его отправить?
– В Мерефу.
– Он – в Мерефе. У Фомы Ивановича, как ты и велел.
– Не сбежит снова?
– Не, не сбежит, – уверенно сказал Гольдман и, немного помявшись, виноватым голосом добавил: – Ты извини меня, Паша, но я все ему рассказал. И про тебя, и про нас, и про тот спектакль, который мы ему устроили. Вынужден был.
– Ну и что он?
– Плакал. Как дитё малое плакал. Но, кажется, что-то понял. Или начал понимать. Ждет тебя. Вот только ответь мне, зачем себе столько хлопот прибавляешь? Их и так у тебя полно.
– Не знаю, – пожал плечами Кольцов и задумчиво добавил: – Должно быть, не могу жить иначе.
Вечер провели тихо. Впервые едва ли не с начала Гражданской войны Кольцов почувствовал тепло домашнего очага, легкость на душе от схлынувших забот, сладость беззаботной беседы ни о чем под тихое, уютное пение самовара.
Даже под Парижем, во время встречи с Таней, он, ощущая безмерное счастье, все же был напряжен и всем своим естеством, душой и телом, ощущал чужбину. Каждую минуту могло все рухнуть.
Здесь же, в Харькове, в кругу друзей он ощущал какую-то незыблемость, устойчивость жизни и надеялся хоть несколько дней провести в атмосфере тишины и покоя, отдохнуть после всей этой многолетней военной кутерьмы.
Но на рассвете следующего дня, 28 октября 1920 года войска Южного фронта двинулись в наступление. Соединившись на линии Мелитополь – Серогозы – Каховка – Британы, они стали теснить Врангеля. Натиск был такой мощный, что Врангель не устоял, начал спешно отводить свои войска на юг, к Крыму, чтобы там закончить своевременно не завершенное переформирование, и вновь двинуться против Фрунзе. Или уж, на крайний случай, запереться в Крыму, отсидеться там до весны и с наступлением первых оттепелей вновь, с новыми силами, выступить.
И Кольцов понял, что с отдыхом в тишине и покое придется повременить.