Она проскочила по темной влажной галерее, где пахло плесенью и забытым эхом звучали вздохи влюбленных в Жикина второкурсниц. Оттуда по внутренней лестнице был прямой путь на Жилой Этаж. Вот и ее комната. Знакомая до мозолей на роговице глаз дверь сероватым прямоугольником выделяется на темной, выложенной крупным камнем стене. Буркнув опознающее заклинание, Таня толкнула дверь и… застыла на пороге, продолжая растерянно обнимать контрабас.
На подоконнике, обняв худые колени, сидел Ванька Валялкин. Сидел и – смотрел на нее. В комнате пованивало серой и палеными перьями. Неутомимый Тангро гонялся по столу за своим хвостом. Вид у дракончика был одуревший. Скользнув взглядом по стенам, Таня увидела десятка три выжженных пятен.
Заметив Таню, дракончик на мгновение застыл, высунул раздвоенный язык и приветственно дохнул не огнем, но едким дымом.
– Он тебя узнал! – сказал Ванька и, спрыгнув с подоконника, шагнул к ней.
Время – оно хитрое. Оно всех догонит и всем покажет.
С. Черноморов
Грааль Гардарика срабатывала всю ночь примерно с равными промежутками. Это прибывали те из выпускников, кто не сделал этого накануне. Они летели в трепетном сумраке короткой летней ночи, ориентируясь на колоссальную, с наростами башен, черепаху Тибидохса, а внизу, в парке, розовыми искрами тлели крошечные живые огни. Это были цветы папоротника.
Подлетая к Тибидохсу, каждый опоздавший выпускник видел на стене, примыкавшей к подъемному мосту, широкое кольцо факелов и, понимая, что это подсказка, снижался. Шумная толпа раздвигалась, уступая ему место. Бывший ученик спрыгивал с пылесоса и озирался с неуверенной и счастливой улыбкой. Глаза его постепенно привыкали к огням, слух же захлестывали голоса, так непохожие на плеск океанских волн, который он слышал много часов подряд.
В следующую минуту к вновь прибывшему или прибывшей подходил Гуня в доспехах Ахилла, которые проказливая Склепова извлекла из запасников при попустительстве джинна Абдуллы. В ручищах Гломова помещалась гигантская деревянная чаша в форме утки. В чаше было по меньшей мере ведро знаменитого кваса, который Гуня требовал выпить в качестве штрафа.
Разумеется, никто не мог одолеть и трети, никто, кроме самого Гуни и Верки Попугаевой, обладавшей уникальной способностью к поглощению жидкостей любого рода.
Пока выпускник пил или, точнее, захлебывался, оркестр привидений бил в бубны, мелькал яркими нарядами (особенно хороша была Недолеченная Дама в цветастой шали) и пел: «К нам приехал наш любимый!» и «Пей до дна, пей до дна, мы еще нальем вина!». В финале песни поручик Ржевский непременно палил в воздух из трехзарядного дамского пистолета с перламутровой ручкой, из которого, по слухам, коллежская асессорша Авдотья фон Визин, подслеповатая вдова семидесяти одного года, уложила в 1853 году выстрелом в глаз знаменитого ярославского разбойника Федьку Лютого.
Ржевский стрелял из пистолета в надежде, что хоть кто-то испугается, однако никто не пугался, и лишь Недолеченная Дама произносила с досадой: «Вольдемар! Я не считаю, но вы разочаровали меня в одна тысяча двести третий раз».
Поручик и без того об этом догадывался, так что данное заявление не имело, увы, для него статуса открытия.
Ягун сдержал обещание, которое дал когда-то Тане. Он веселился так, как не веселился давно, извергая столько слов, буйства и энергии, что ее хватило бы, чтобы окончательно растопить ледники Антарктиды. Впрочем, этим он собирался заняться ближе к третьему дню встречи.
Это играющий комментатор подал идею, чтобы Жора Жикин и давно влюбленная в него Дуся Пупсикова ели с двух концов сосиску, которая в самый ожидаемый зрителями момент увеличилась внезапно до двух с половиной метров. Для этого Ягуну пришлось использовать двенадцать килограммов фарша из студенческой столовой № 1 города Омска – в первом месте, где ему удалось его телепатически нашарить.
Затем Ягун потребовал, чтобы Генка Бульонов дрался на дуэли с Бейбарсовым из-за Пипы и вручил обоим пуховые подушки из приданого одной купеческой дочки, которая, утопившись некогда с горя, пребывала теперь русалкой в одном из прудов о. Буяна.
Учитывая, что дуэль на подушках проходила без участия магии, более массивный и плечистый Бульонов легко взял верх, и ему была торжественно вручена вспотевшая от гордости за своего воителя рука Пипы. Пока Бульон и Глеб сражались за Пипу, Зализина едва не умерла от негодования, но на нее никто не обратил внимания, и она ожила.
Следующей авантюрой Ягуна был бег по зубцам стены с факелами в руках, который завершился тем, что малютка Клоппик нечаянно столкнул Демьяна Горьянова в ров. Из мрака послышался плеск – и все стихло. Встревоженные выпускники, окликая Горьянова, стали пускать искры и бросать факелы. Вода долго бурлила, выбрасывая белые пахучие фонтаны.
– Вольдемар, дорогой, я так счастлива! Давненько в Тибидохсе не было настоящих похорон! – бодро сказала Недолеченная Дама.
На нее зашикали. Тем временем на поверхность начали медленно всплывать дохлые лягушки. Ягун поспешно скинул обувь, собираясь нырять. Но тут, отплевывая воду, показался и Горьянов, живой, но взбешенный. Малютка Клоппик предусмотрительно скрылся и сделал это с такой исключительной ловкостью, что Горьянов так его и не нашел, хотя проискал до утра.
В три часа в сиянии радуг Гардарики, при многократных ударах грома прилетела загадочная и сама себе непонятная Ритка Шито-Крыто. Гуня метнулся к ней со штрафной чашей кваса. Привидения забили в бубны и яркими цыганистыми кометами заметались у стен.
Шито-Крыто приветствовали так долго и обнимали так крепко, что она даже заподозрила подвох.
– Один раз на меня так наваливался парень в метро. Я-то думала: любовь на всю жизнь, а он прорезал мне сумку! Я очень рассердилась! – сказала Ритка и так сдвинула свои темные брови, что только у Пупсиковой хватило ума спросить, что она сделала с тем парнем.
– Я? Ничего, – удивив всех, сказала Шито-Крыто.
– Как ничего?
– Повторяю: Я – ничего. Он-то думал небось, что у меня в сумке деньги, а там только и было, что кобра, скорпион и два тарантула, – пояснила Ритка.
– И ты носишь их в сумке? – охнула Попугаева.
Шито-Крыто наградила ее испепеляющим взглядом.
– Извини, Верб, но носить змей в кармане я не собираюсь! В карманах у меня яды! – отрезала она.
Часам к четырем Ягун заявил, что ему надоело быть тамадой, и вообще он оглох от собственного крика.
– Бедный! А ты не носись и не кричи! – сказала Лоткова, касаясь его лба своей прохладной, полной неисчерпаемого благоразумия ладонью.