Это произошло позапрошлой ночью, в самое глухое время, часа в три, перед рассветом. Все трое, выставленные в дозор на этом направлении, преспокойно спали. Двоих русские закололи ножами прямо во сне, а третьего, обергефрайтера, прихватили с собой, предварительно его оглушив, заткнув кляп в рот и накинув ему на голову мешок.
Пытаясь сократить расстояние и быстрее удалиться от опасного соседства с расположением роты, русские решили срезать угол и поползли не тем же путем, как пришли, а напрямик, через поле, прилегающее вплотную к шоссе. Здесь они и нарвались на мины. Сколько их было, так и осталось неизвестным. Обергефрайтер потом сказал, что всего трое, но его словам в его состоянии можно было верить не на все сто. По крайней мере, одного из русских убило точно, причем сразу – того, что подорвался на мине.
Рота, разбуженная взрывом на минном поле, спросонья открыла шквальный, суматошный огонь, которым накрыло остальных находившихся на поле. В шуме пальбы солдаты не сразу распознали истошные крики своего товарища, который срывающимся, не своим голосом орал, чтобы прекратили стрелять и пришли ему на помощь.
Оказалось, что на мине подорвался как раз тот русский, который тащил на себе обергефрайтера. Это и спасло его от неминуемой гибели. Взрывной волной связанного, беспомощного пленного отбросило в сторону. Оставшиеся двое вражеских разведчиков так за ним и не вернулись. Возможно, побоялись опять нарваться на мины, или их вспугнули пулеметные очереди, которые стали методично пропахивать пространство вдоль обочины шоссе.
В общем, тем двоим повезло больше, чем обергефрайтеру. Пулями очередей своих же пулеметов ему перебило обе ноги. Прожектора и прочие осветительные приборы включать было строжайше запрещено, чтобы не спровоцировать артиллерию русских. Пушки «иванов» не давали покоя немецкой обороне ни днем, ни ночью.
Наконец хаотичная волна панической пальбы схлынула. Группа солдат, которую спешно отрядил лично командир роты, выдвинулась на передний край, к самой границе заминированной территории. Там они и обнаружили убитых дозорных и в конце концов услышали, что с поля доносятся теперь уже слабые полукрики-полустоны, в которых можно было разобрать немецкую речь. Тогда наконец до всех дошло, что их товарищ находится посреди минного поля.
Соваться туда по ночи, на ощупь, никто не решился. Но на заре, когда прибыли саперы, сделать это было чрезвычайно трудно. Они битый час преодолевали десяток метров, отделявший их от тела с надетым на голову мешком, из которого торчала немецкая шинель цвета «фельд-грау».
Каждый метр земли был нашпигован противопехотными и более мощными, усиленными минами, на одной из которых и подорвался русский разведчик, взваливший на себя пойманного врасплох обергефрайтера. Мимо останков «ивана» и неглубокой воронки от взорвавшейся мины ползли оба сапера на помощь раненому товарищу.
Сам обергефрайтер уже не подавал признаков жизни. Они наспех перемотали ему изувеченные ноги, не особо надеясь на то, что он не умер от потери крови, пролежав в поле почти два часа.
Так, прямо в мешке, не мешкая ни минуты, саперы и притащили его обратно на позиции. Но, к удивлению всех, несмотря на полученные ранения, обрегефрайтер еще оставался жив. Он даже пришел в сознание, стонал и пытался говорить, когда санитары оказывали ему первую помощь, готовя к эвакуации в госпиталь. Тогда-то он и пробормотал «сани» о том, что случилось с ним ночью.
Люстиг вчера поведал всем в подразделении этот рассказ с таким жаром и эмоциями, что он отпечатался в мозгу Отто, как после просмотренной киноленты. И теперь вся эта история всплыла в лишившемся сна мозгу солдата, нагнав мрачное настроение, которое лишь усиливалось от все никак не проходившего озноба.
Да, вот так «иваны» могли прийти и по его душу, и зарезали бы его, как овцу, во сне, утащив «панцершрек» и заряды. Или накинули бы на голову мешок, как тому несчастному, и поволокли бы к себе в логово, чтобы потом пытать и измываться над ним в свое удовольствие. Даже и не знаешь, что хуже. Какую участь хочешь, выбирай? Признаться, выбор не велик, как между петлей и плахой.
Хотя везде есть свои нюансы. Вот говорят, что смерть утопленника намного легче, чем, к примеру, удавленника. А если спросить его, Отто, так его всего трясти начинает от одного осознания того, что можно навсегда кануть в темную илистую мглу, оказаться намертво укутанным тяжелым и стылым водным саваном.
Отто вспомнил, как он едва не погиб в водах Днестра, и переправы через другие реки. Он вспомнил Дунай, Одер… Их воды, как огромные ненасытные змеи, всегда враждебные к солдатам, глотали людей десятками и сотнями, хлебали их кровь и требовали без остановки еще и еще… Да, вот так лишь плеснет над твоей головой ледяная волна и смоет все следы твоего пребывания на земле. Как будто и не было старшего стрелка Отто Хагена. Да, это все равно, что в мешок, но только уже никогда из него не выбраться. Никогда…
Отто вынул из карманов сжатые в кулаки задубевшие руки, чтобы растереть ладони и попытаться согреться. Вот Люстигу будет сюрприз. Явится сюда, весь взмокший, высунув язык, а он, Хаген, тут как тут – бодрый и бдительный, как огурчик. Вот будет новость для этого хитрюги Люстига. Ну что ж, сам нарвался.
Уж больно ему хотелось на хутор. Уж так хотелось, что прямо никакой мочи не было терпеть. А все-таки интересно, какого черта его понесло туда. Неужто действительно из-за табака? Какая-то куцая история. Будто он ее на ходу придумал. Ну и черт с ним, зато у Отто появилась возможность побыть одному, наедине со своими мыслями.
Хаген, слегка согревшись, вновь умиротворенно водрузился на ящики. Только он устроился поудобнее, как еле слышный тихий звук долетел до его ушей. Люстиг, наверное, уже возвращается. Ему давно уже пора было объявиться. Наверняка прошло уже больше получаса.
Отто вдруг весь напрягся и замер. Его будто ошпарило. Этот странный тихий звук доносился не со стороны окопов подразделения. Это где-то в поле… Как будто ползет по земле большая змея. Удав, анаконда… Отто осторожно, стараясь не шуметь, поднялся на ноги. Приткнув трубу «дымохода» на ящики, к самой стенке окопа, он взял прислоненную рядом винтовку.
Хаген, пригнувшись, подкрался к самому краю бруствера и приподнял голову до уровня глаз. Да, теперь сомнений не было. Слева, из темноты, доносились шорохи, отрывистое, тяжелое дыхание, шаги. Кто-то был там, в поле.
У Отто пересохло во рту. Озноба как не бывало. Наоборот, он вытер рукавом шинели испарину, выступившую на лице. Облизнув сухим языком обветренные, потрескавшиеся губы, Хаген поднял винтовку и положил ее на самый край окопа, стволом туда, в сторону шорохов, доносившихся все отчетливее.
Может, командиры понадеялись на минные заграждения и не выставили здесь караульных? Отто приготовился выстрелить.
– Стой!.. – вдруг раздался крик откуда-то слева, совсем неподалеку.