Оберлейтенант несколько секунд стоял неподвижно, вглядываясь в то, что происходило в полевом испытательном подразделении. Казалось, он весь превратился в слух, жадно ловя завывающие стоны агонизировавшего штрафника. Вот они перешли в предсмертный хрип и замолкли.
Когда оберлейтенант Тегель повернулся обратно к строю, лицо его, с заостренными скулами, словно пергаментом, обтянутыми прокуренной кожей, было очень хмурым. Он стоял еще с минуту, молча глядя себе под ноги. Потом медленно поднял на своих подчиненных остекленелые глаза безумца. Он смотрел на них внимательно и как-то странно – словно видел впервые. Отто от этого взгляда стало не по себе. Он вдруг осознал, как командир смотрел на них. Он смотрел на них взглядом мертвеца. Так, как будто и они все уже мертвецы…
– Разойтись по местам… Приготовиться к бою… Крушить и жечь русские танки, убивать русских…
Последние слова его были произнесены подавленным, усталым голосом. Они уже ничего не могли добавить к тому, что сказали его глаза.
Хагену повезло. Когда его накрыла первая волна артобстрела, он уже был в ячейке. С траншеей, шедшей от блиндажа, никакого соединения с ячейками переднего края прорыто не было. Чтобы попасть туда, необходимо было проползти на брюхе под взрывами десять, а то и двадцать метров.
Более опытные солдаты, видя, как стремительно с левого фланга на их позиции накатывают взрывы русских снарядов, не стали дожидаться особого приглашения и с ходу бросились через участки открытой местности к своим боевым позициям. Новички не сообразили, что спустя секунды, когда снаряды начнут рваться среди окопов, сделать это будет намного труднее. Теперь, когда оберлейтенант Тегель без всяких церемоний выгонял из траншеи в ячейки тех, кто замешкался, по позициям уже начал работать русский пулемет.
Хаген не сразу разобрал его настойчивое «та-та-та» в несмолкающем гуле разрывов. Скорее всего, вражеский пулеметчик заметил, как ползут немецкие солдаты, и это его спровоцировало. В любом случае, он не унимался, не давая головы высунуть из окопа. Плотно простреливал широкий участок поля, которое отделяло линию внешнего заградительного обвода от леса, где уже хозяйничали русские.
Позиция у пулеметчика была неплохая: опушка леса располагалась на невысоком холме, метрах в пятистах от ячеек передовой линии. Затем начиналось поле, покрытое пробивающейся зеленью травы, похожей на люцерну. Это был покатый, с едва заметным уклоном, скат, низшая точка которого приходилась на самую середину поля.
Оттуда, с расстояния метров триста, вновь начинался подъем к линии обвода, который тянулся по протяженному холму. Этот холм, на манер невысокой, но широкой дамбы, то делая уклон к очередному каналу, то снова беря вверх, тянулся на север, к самому Тирову.
Место для обороны было выбрано идеально: батальон располагался на высоте, господствующей на этом участке. Но в пользу русских срабатывало то, что в их распоряжении был лес, к тому же находившийся на небольшой, но ощутимой при стрельбе возвышенности.
Получалось, что ячейки «фаустников», выдвинутые на самое острие линии обороны, оказывались уже на склоне, что давало возможность русским пулеметам вести прицельную охоту на тех, кто пытался укрыться в ячейках.
Когда рядом прогремел первый взрыв, Отто уже вжимался в неглубокое дно ячейки. Оглушительный грохот с дрожью вырвался из земли. Комья глины, больно ударяя по спине, окатили его один, потом второй раз.
Снаряды ложились где-то совсем рядом, и Отто весь превратился в осязание. Всем своим телом по то утихающему, то вновь накатывавшему гулу он пытался угадать, куда теперь опустится многотонный стальной молот, снова и снова, с методичным ритмом с головой погруженного в работу кузнеца исторгая непереносимый грохот и звон из земли, превращенной в наковальню.
Попадешь под удар – тебя расплющит, как жалкую скобку или крышку от пивной бутылки. Или еще того проще – превратишься в пар, и не останется от тебя на раскаленной добела наковальне даже мокрого места.
Грохот отступил в глубь позиций, оставляя в воздухе лязгающий лай русского пулемета. Пули свистели прямо над головой, не вызывая у Отто ни малейшего желания высунуть голову. Присыпанный землей, Хаген еще несколько секунд не шевелился. Странное, давно забытое ощущение: как будто в детстве ты лежишь в кровати, под теплым, непомерно большим, прямо необъятным пуховым одеялом. Мама уже разбудила тебя, и ты не спишь. Она настойчиво зовет тебя: «Отто, мой мальчик, ну вставай же… Вставай…» Но ты пытаешься вспомнить удивительно приятный сон, который ты сразу же забыл, как только открыл глаза. И ты ни за что на свете не желаешь вылезать из-под твоего одеяла, ведь здесь под ним так хорошо, и хотя ты не можешь вспомнить этот сладкий сон, но здесь, пока ты не раскрыл твоего одеяла, еще хранится особая атмосфера и небывалый свет этого сна. И это так хорошо, так хорошо… «Отто, мальчик мой, вставай…»
Протяжный громкий рев заполнил воздух. Хаген пошевелил руками и спиной, стряхивая землю с шинели. Опушка леса вздыбилась чередой взрывов. Вот и минометчики наконец-то решили ответить русским. Появилась возможность прибрать в ячейке. Взрывами сюда накидало столько земли, что придется заново ее откапывать.
Лопатка у Хагена отсутствует. Он бросил ее вместе с сухарной сумкой где-то там, возле леса, когда они бежали от русских танков. Хаген стаскивает с головы каску и начинает вычерпывать ею землю из окопа, высыпая ее перед ячейкой. Толку от рыхлого бруствера будет мало, но все же лучше, чем ничего.
Окапываясь, Хаген думает о тех двух консервах и нескольких пачках супа-концентрата, которые были в его сухарной сумке. Скорее всего, их уже съел кто-то из иванов. Может быть, тот самый пулеметчик, который сейчас не дает им спокойной жизни. Минометы, несмотря на все свое старание, никак не могут с ним справиться.
Шум стрельбы усиливается, но со стороны немецких позиций на обводе по-прежнему доносится гул взрывающихся снарядов. Отто настолько захвачен вычерпыванием земли в своей ячейке, что не обращает внимания на то, что происходит на поверхности.
Эта остервенелость придает ему силы, захлестывает его с головой, заставляя забыть обо всем на свете. Винтовка и труба «фаустпатрона» все время мешают ему, больно тычутся в спину и бока, мешая поворачиваться в тесноте окопа.
Наконец, Отто обессиленно опускается на корточки, пропуская свой «Маузер-98» и гранатомет между колен. Он шумно дышит, пытаясь восстановить дыхание, отирает пот с лица и тянется рукой за флягой, которая упирается ему в поясницу с левого бока. Глоток холодной воды сразу освежает его. Кажется, ничего вкуснее быть не может. Разве что те консервы, что он выбросил на опушке Шпреевальде.
В этот миг на голову, плечи, руки, сжимающие флягу, с грохотом обрушиваются горы земли. Как будто бульдозер, подкатив к окопу Отто, пытается засыпать его своим ковшом.
Суглинок набивается Хагену в рот, скрипит на зубах. Выронив флягу из рук, Отто тщетно пытается привстать на ноги, но земля давит на плечи сверху, сковывает все его тело и продолжает сыпаться сверху. Мысль о том, что он сейчас будет погребен заживо, заставляет Хагена, отчаянно напрягая ноги и руки, пытаться пролезть вверх. Правая рука нащупывает что-то твердое, металлическое. Это ствол винтовки. Отто держится за нее, как за поручень, и, потянувшись, выбрасывает правое плечо наружу. Рука его, высвободившись, тут же начинает судорожно разбрасывать комья земли вокруг груди. Он выберется, он обязательно выберется…